Пока вмочь - как родной дочке не помочь?

ПОКА ВМОЧЬ – КАК РОДНОЙ ДОЧКЕ НЕ ПОМОЧЬ?

Настена, пока ма­ленькой была, мало чего хорошего от жизни видала. Уж больно жестокосердым ее отец виделся. То ли на судьбу свою се­товал, то ли на жену? Мать и ста­тью, и красотою не обижена, а хо­зяйка — каких поискать! Только вот родила она своему муженьку пятерых девок, а сына-наследника не подарила.

Когда отец начинал злобствовать, старшие девки из дому вон убегали, а Настене бежать было некуда, да и мала она годами была. За мамку хоронилась, а то и в чулане али в уголке избы отсиживалась. Бил отец матушку смертным боем. Все на деревне об этом знали. Не раз даже мужики, Лукиничну увещевали: мол, ты ростом-то на две головы выше своего хозяина! Неужто, постоять не можешь за самое себя да за дочерей? Им хорошо говорить! Они отца злым не видали!.. В него в те поры, словно, нечистый вселялся. Что ему баба с дитем? Он и троих мужиков, небось, с ног сбить мог!..

Наверно, от домашних склок да неурядиц старшие сестры раненько замужья подались. Да норовили все в дальние деревни, чтобы от стыда подальше. А с Настеной все иначе вышло… При таком хозяине мать да дочь лет пять-шесть одни мыкались, а уж сколь обид да ударов на свои плечи приняли — счету нет!

А в 16-то лет и приключилась с Настеной беда. Только никто, кроме матери да отца, о ее беде точно не знал. Может, догадывались, конечно, но об таком чужому человеку лучше помалкивать. К старости своей вовсе озверел отец. Вот в одну такую свару и стал он свою Лукиничну в подпол запихивать. То ли очумел совсем, то ли вовсе прибить хотел — кто его знает? Настена стоны да охи мате­ринские из сеней слушала, а как дверца подпола стукнула да возня пошла — в избу и глянула…

Отец уж затолкал мать в подпол, отвешивая скалкой удары по ее плечам да голове, и уж крышку подпола захлопнуть хотел. Тут с Настеной, будто что при­ключилось. Метнулась она к столу, потом к сундуку, потом к дверям… Как у нее в руках чугунный утюг оказался — потом и вспомнить не могла. Ударила она отца по голове лишь раз, а он и обмяк… Он в тот момент на шум лицом повора­чиваться стал, вот и пришелся Настенин удар ему по виску.

Обмяк отец и только одно слово шепнул, но с каким-то изумлением: «Насте­на?.. » То ли от этого шепота, то ли со страху закричала Настена и села на пол рядом с отцом, выронив утюг из ослабевших рук. Мать вылезла из подпола бледная, как покойница, в разорванном платье. Сама-то она все разом поняла, вот своею ладонью дочери рот и прикрыла. Чтоб раньше времени не голосила.

Мать Настене ни слова не сказала, только рукою показала: мол, помоги мне. Вдвоем перетащили отца к сундуку. Голову отцовскую мать возле угла сундука положила, да кровушкой его тот угол смазала. Утюг на место поставила, сама и подпол закрыла, и полы помыла. И уж только потом заголосила…

На похоронах да поминках Настена словно не в себе была. Бабы, на нее глядя, по-разному рассуждали. Может, конечно, и догадались, как отец-то сги­нул, а может, и другое что подумали?.. В чужие-то мысли не влезешь. Но 8 лет потом ни одна сваха не заглянула к Лукиничне во двор, хотя Настена красотою в мать свою уродилась. Но ни на вечерках, ни на девичьих хороводах парни к ней не подходили. Шутить шутили, но в невесты не звали. То ли родителей своих боялись, то ли худой молвы.

А через 8-то лет счастье и Настене улыбнулось. Приехал к ним в деревню по семейным делам парень-чужак. Дальняя сродственница у него в той деревне померла, вот он наследником и назвался. Иных родных у бабки той не оказа­лось, вот он в ее доме жить и остался. Может, Настена сама ему глянулась, а может, жизни их сытой позавидовал. У Лукиничны-то у одной в деревне две коровы в хлеву мычали, да с полсотни гусей во дворе гоготали, да огород бога­тый. Чужаку никто про давешнюю беду сказывать не стал, да и кто решится? А может, он все и знал, только не верил?

Свадьбу сыграли широкую, тут уж Лукинична не поскупилась. С неделю всей деревней гуляли. Одно только мать огорчало: Настена из родного дома к мужу жить ушла. Хорошо еще — недалече! В другой конец деревни. А все материнское сердце ныло… Зять Лукиничну враз от гостеванства отучил. Из своей избы, конечно, тещу не гнал, но и не привечал. Посидит мать, бывало, на лавке возле дверей, спросит зятя да дочь про здоровье — и выметайся! Нечего в чужом дому молодую хозяйку от работы отрывать! И Настене запретил мать навещать.

Лукинична не за ради Христа к молодым ходила, сама молоко да сметанку- сыр им приносила. Но как-то раз Настена на пороге матери пояснила: мол, ты гостинчик приноси, а уж в избу не входи! Муж недоволен… Вот и стала Лукинич­на ранним утром, пока молодые почивали, на крылечко их избы молочко да гостинчик приносить. Поставит ведра да крынки на крыльцо, а сама прочь с коромыслом да пустой посудой идет. Настена-то с вечера ей пустые ведерки выставляла. Так и жили.

Через три года уж у молодых двое деток своих было: сын да дочка. Только бабка Лукинична и детишек изредка видала, и в дочкину избу носа не совала. Зять, вишь, недоволен. Спасибо, хоть молоко-сметанку принимать не отказыва­лись! Лукинична за эти года шибко сдала: и погрузнела, и походкой отяжелела, да и дышала как-то с натугою. Но работала. Для дочки да внуков старалась. Соседки ей пеняли: мол, и себя на старости лет поберечь надо, могла бы Настена корову-то и к себе взять, а матери понемногу молочка наливать. Все одно, твер­дили, зятю хорошей не будешь, а дочку век кормить — жизни не хватит! Только Лукинична об том и не думала. Пока вмочь — как родной дочке не помочь?

Теперь уж она одну корову держала: косить сено тяжело стало, а у дочки да зятя — свой огород, своих забот — полон рот. Да Лукинична их бы просить о помощи не посмела. Но от одной коровки и меньше молочка имела и носила гостинчики уж не каждый день, а пару раз в неделю. Да и нелегко через всю-то деревню ведра таскать на больных ногах. Хотя и на коромыслах.

А тут три дня подряд выходила по утрам Настена на крыльцо за сметанкой- молочком, а ведра — пустые!.. Что это мать? О чем думает? У Настены ведь — своя семья! Ребятишек каждый день кормить надо, да и муж сметанку уважает! А мать, словно этого и не замечает, молоко четвертый день не несет!?. И как на зло, в доме его ни капельки! Уж кое-как мужа да ребятишек накормила. Дожда­лась, пока муж в поле уйдет, детей бабке-соседке для присмотру оставила и к матери с пустыми ведрами пошла…

Лукинична лежала на постели, но дверь в избу была отперта. Настена ведра­ми пустыми у дверей нарочно громыхнула, потом за занавеску на постель загля­нула: что это среди бела дня мать, словно барыня, спать завалилась?.. А глянула

-  от постели мигом откатилась… Сколько же дней мать на такой жаре мертвая- то пролежала?.. Сама Настенка мать обряжать не стала: с души от смрада воро­тило, потому бабок-соседок за деньги подрядила. В тот же день и схоронила. Поминки скромные устроила, чтоб потом никто не корил. А уж после поминок и сестрам весточки отправила об мамкиной кончине.

Сестры с мужьями на другой же день приехали — а дом пустой!.. На могилку материнскую сходили — поплакали. Хотели сестры что-нито от мамки на память себе взять — да уж тут до них позаботились. Настена да зять. Голые стены в избе, да и двор без живности. Ну, посудачили сестры да и разъехались. Настену поче­му-то ни одна сестра в ее дому не навестила.

После кончины Лукиничны жизнь у Настены как-то наперекосяк пошла. То ли оттого, что живности во дворе прибавилось да хлопот, то ли еще от чего? Одно только душу и согревало: муж не в пример отцу покойному был. Ни жену, ни деток не бил. Только и особой ласки не дарил. Жил как-то на особинку. Много- то в избе не говорил, с детишками не шутил, не играл, да и Настену не больно вниманием баловал.

Уж когда детям по 8 да 9 лет было, узнала Настена, отчего так. В соседнем селе у мужа старинная зазноба жила, ее он и в праздники и в будни навещал. Да Настена, считай, последней на деревне про эту самую зазнобу узнала. А кто бабе про такое скажет? У кого язык повернется? Ну, а как узнала, и давай мужу пенять: мол, где стыд-то твой?! Где совесть?! На такой грех да позор жену- ребятишек обрёк! А муж на нее брови насупил, тяжелым взглядом одарил да сквозь зубы и процедил:

—  Не тебе, душегубка, меня корить!.. Грех да позор ты сама принесла в этот дом, когда молчком за меня замуж пошла… Небось, снится тебе по ночам-то убиенный тобою отец?.. Не зря во сне зубами скрипишь да стоном стонешь?.. Ежели еще раз меня попрекнешь — вовсе от тебя уйду!..

Настена и смирилась. Ни разу больше к мужу не подступилась. Жили, ровно чужие, в своей-то избе. А на следующее лето муж и вправду из дому ушел. Но уж в том Настена не повинна была: молчала она, не корила. А то, что ночами плакала, так мужу не слышно было. Он-то на постели спал, а она — на сундуке. А ушел он оттого, что у зазнобы его сынок- наследник народился.

А как осталась Настена без мужа — так беды в дом и повалили! Уж не окна, ни двери для беды заперты не были. Гуси-утки от какой-то чудной птичьей болезни перемёрли, потом — корова пала от старости, потом — крыша потекла. Но даже не это Настену больше всего печалило да пугало. Во дворе, в избе, и прямо на улице она покойных родителей своих встречать стала. Сначала-то всё пугалась, двери запирала, из дому выходить опасалась. А уж потом и вовсе обезумела.

Главное, ни ребятишки, ни кто чужой их не видят. А они — вот тут, рядом! Вместе мать да отец никогда не являлись, все поодиночке. Но Настену ни на день, ни на ночь в покое не оставляли. Ежели ночь спокойно спала, то утром, на крыльцо выйдя, видела Настена, как от ее избы уходила мать. С пустыми ведра­ми на коромыслах, вразвалочку переваливаясь на больных ногах. Глянет Насте­на: на крыльце полных-то ведер нет!.. Зачем же мать приходила?..

Отец появлялся не добрый, не злой. Никакой… Просто, бывало, в избе стоит и молчит, только на дочь глазами глядит. Ну, а ежели Настена в это время горшок вынимает из печи? Тут не только, что у бабы, у мужика бы сердце замер­ло. Ну, вскрикнет Настена да горшок со щами на пол и уронит… Да у нее теперь все из рук валилось. Главное, никому ведь и не пожалишься! Кто поймет? Кто поверит?..

Сын да дочь нравом в отца пошли, к матери не больно-то и льнули. А уж когда с нею такое началось — и вовсе на мать глядеть перестали: и не слушались, и по дому не больно помогали. Весною Настена еще попыталась огород посадить, да духу не хватило: у нее за плечом возле грядок мать-покойница взяла моду сто­ять, словно маленькую девчонку пытается поучать. То говорит, как лук сажать, то советует, как репу сеять. Не работа — морока! Полгрядки, может, и осилит, а дальше никакого терпенья не хватает. Уж Настена и сама матери поясняет, мол, не девчонка она сопливая, сама все знает. А потом разругается с матерью, плю­нет на грядку в сердцах, и вовсе с огорода уйдет.

Ребятишки мать, бывало, послушают-послушают да, напугавшись, из дому и убегут. Сначала-то на ночку-другую к отцу в соседнее село уходили. А уж потом и вовсе там пропадать стали. Может, их там привечали, а может, домой страшно было идти? Настена-то и по ночам с кем-то встает-говорит, и днями, словно безумная, ходит. А кого она видит, с кем беседует — ребятишки понимали: чай, не маленькие.

Однажды сын да дочь с неделю пропадали. Тут уж Настена и сама напугалась да в соседнее село и пошла. Вернулась она домой одна и сама не своя. Отказа­лись дети с родною матерью проживать. Сказали: «Лучше Христа ради побирать­ся, чем с ней в одном доме оставаться!» Только теперь решилась Настена у отца с матерью спросить: ну, чего им от нее надо-то? За что Настену мучить-томить?..

Отец на все ее вопросы не хотел отвечать, да он и до этого все время молчал. А мать… Мать сказала:

—  Да я тебя всю жизнь опекала, и в детстве и в мужние года. Да как же я тебя забуду, ежели ты осталась вовсе одна?

—  Тогда скажи отцу, чтоб, хоть он, не ходил, душу не томил!.. — Попросила Настена мать.

—  А вот отцу твоему я не указ! Не мой он исполняет приказ, хотя оба мы с ним — неприкаянные!..

—  Да отчего же: оба-то?.. — Удивилась Настена. — Он — убиенный, а ты ведь сама померла?..

—  Так это — как сказать?.. — Грустно улыбнулась мать. — Не хочу тебе душу смущать, но ведь я не в одночасье померла. Сутки лежала, все помощи ждала, только, видать, напрасно… Ты, Настена, корову-то мою нынче подоила? — Стро­го мать у дочери спросила.

—  Какую корову?! — Возмутилась Настена. — Пала корова! Уж скоро год, как без молока живу!

—  Да что ж ты раньше-то мне не сказала?! — Посочувствовала мать. — Ну, не печалься, завтра и молочка, и сметанки принесу…

Дня через три соседи обеспокоились: что-то Настены во дворе не видать? Может, вовсе с ума сошла? Ну, в избу с опаской и заглянули… Сидела Настена, уж неживая, возле стола, спиною к печке прислоненная. А на столе в мисках и крынках — сметана, сыр, молоко! Много-много!.. Считай, вся посуда на столе полной стояла. И что удивительно: свежими и молоко и сметана оказались. Словно, недавно все разлито по плошкам было. И в избе пахло молоком духови­то. Одно непонятно: кто ей столько гостинцев-то принес? Ведь никто в гости не приходил, а своей коровы не было у Настены? Да и жизни, видать, тоже не было!.. А мать? А что мать?.. Пока вмочь — как родной дочке не помочь?

 Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогические сказки детям, читать текст рассказа