МЕЛОДИЯ СВИРЕЛИ
Вот так всегда бывает. Ждешь-ждешь заветного времени, а наступит оно — а сам-то ты не готов! Илюшка весеннего тепла, можно сказать, полгода ждал, а как на улице потеплело — он с больным горлом в постель слёг. Вот теперь лежи в доме и слушай, как сосульки плачут!..
Илюшка глазами глядел на солнечный свет за окном, а в ушах до зубной ломоты: стук-стук-стук!.. По пустой банке, что ли, тарахтела эта капель? Главное, словно кто молотком по мозгам стучал. Хоть бы догадался отец жестянку эту из-под крыши убрать. Но отца в доме не было, а не станешь же мать на улицу посылать за таким пустяком?
Тук... Тук... Тук... С каким-то упрямством и ехидством продолжало бухать за окном. Теперь уж Илюшке мерещилось, что кто-то бьет в огромный барабан, а у него в голове молотом отзывается. И тут ему показалось, что под эти самые удары мелодия послышалась. Сначала робко, а потом явственнее. Играла свирель. Мелодия лилась неспешно, звонко и с легкой грустинкой. Барабан продолжал отмечать своими «бух-бух» в мелодии какие-то свои точки, но свирели он вовсе не мешал.
Нет, не так!.. Барабан словно колья в рыхлую землю забивал. Кольями торчали из земли эти «бухи», а меж этими кольями тихой и нежной лозой вилась свирель. То два колышка разом оплетет, то сразу четыре, а то зачастит-зачастит. Плетень выходил узорчатый, певучий, но и непривычный, что ли? Что-то заставило Илюшку открыть глаза. То ли мелодия эта свирельная, то ли яркое солнце. Солнце светило ему прямо в лицо, потому глаза и не сразу открылись. И тут Илюшка удивился. Вокруг было лето... Да, да, жаркий летний день. Илюшка стоял на краю ржаного поля и глядел куда-то вперед, поверх золотистых колосков. Оттуда лилась мелодия свирели, тихо, робко, но настойчиво. Илюшка ступил на дорогу и зашагал по горячему песку вперед. Босым ногам было немного горячо, и в голову сильно палило солнце, но он шёл и шёл. Он должен был найти этого музыканта... Только вот зачем?..
По такой жаре Илюшке пришлось шагать довольно далеко. И тут сзади, прямо в спину, стал дуть прохладный ветерок. Этот ветерок и спину с головой охлаждал, и шагать вперед помогал, как бы в спину подталкивал. Вскоре дорога немного спрямилась, а до того извивалась среди ржаного поля. Илюшка поднял глаза — впереди вовсе прямая дорога, а на горушке — храм!.. И до того он белый, до того резной да хрупкий, словно и не из белого камня, а из слоновой кости выточен. Илюшка раз видел фигурку аиста, из такой кости вырезанную. А откуда в этих-то местах этакому чуду взяться?
Храм стоял на горушке и слепил глаза Илюшке своей белизной да замысловатой резьбой. Песня свирели становилась все слышнее, и Илюшка ускорил шаг. Скорее бы оказаться на месте да глянуть, кто это так играет? И песня та, вроде, вовсе незнакомая, и в то же время — своя!.. Ну, словно Илюшкой с колыбели слышанная. Вот и поле кончилось. Дорога теперь шла вверх, на горушку. По обеим сторонам стояли старые ветлы и лентами спускали свои листья до самой земли, давая тень путнику. Стало легче дышать, песок уже не казался таким жгучим. И хотя дорога поднималась вверх, Илюшка даже прибавил шагу.
И тут, не дойдя до храма каких-то шагов 50, он вдруг понял, что свирель звучит где-то справа, чуть в стороне. Илюшка удивился: песня лилась с погоста. Там, чуть в стороне от храма, видны были кресты, темнели могильные плиты и кое-где поднимались кусты розовой и белой мальвы. Кладбище было старое, заросшее и, скорее всего, заброшенное. Потому, что все могилки были не обихоженные, и кресты кое-где слегка покосившиеся. И вообще, тут был покой, безлюдье и тишина... Лишь голос свирели напоминал, что тут есть живая душа. Кто-то же на ней, на свирели этой, играл?..
Илюшка повернул на тропу и заспешил по ней вглубь кладбища. В самом дальнем углу, прислонившись спиной к старому кресту, сидел небольшой мальчонка, наверно одних лет с Илюшкой. Сидел тот и играл на свирели... Подходить к мальчонке, а тем более заговаривать, было совестно. Да и песню свирели не хотелось прерывать. Потому Илюшка, стараясь не наступать на сухие ветки, осторожно подошел ближе.
Теперь свирель слышалась хорошо, а вот звук барабана куда-то ушел, хотя и был различим. Оглядевшись вокруг, Илюшка не нашел ничего лучше, как присесть на темную плиту неподалеку от мальчонки. То ли от песни этой чудесной, то ли от прохлады могильного камня, Илюшке вдруг так спокойно стало, что век бы вот так сидел да слушал...
Вот так всегда бывает. Ждешь-ждешь заветного времени, а наступит оно — а сам-то ты не готов! Илюшка весеннего тепла, можно сказать, полгода ждал, а как на улице потеплело — он с больным горлом в постель слёг. Вот теперь лежи в доме и слушай, как сосульки плачут!..
Илюшка глазами глядел на солнечный свет за окном, а в ушах до зубной ломоты: стук-стук-стук!.. По пустой банке, что ли, тарахтела эта капель? Главное, словно кто молотком по мозгам стучал. Хоть бы догадался отец жестянку эту из-под крыши убрать. Но отца в доме не было, а не станешь же мать на улицу посылать за таким пустяком?
Тук... Тук... Тук... С каким-то упрямством и ехидством продолжало бухать за окном. Теперь уж Илюшке мерещилось, что кто-то бьет в огромный барабан, а у него в голове молотом отзывается. И тут ему показалось, что под эти самые удары мелодия послышалась. Сначала робко, а потом явственнее. Играла свирель. Мелодия лилась неспешно, звонко и с легкой грустинкой. Барабан продолжал отмечать своими «бух-бух» в мелодии какие-то свои точки, но свирели он вовсе не мешал.
Нет, не так!.. Барабан словно колья в рыхлую землю забивал. Кольями торчали из земли эти «бухи», а меж этими кольями тихой и нежной лозой вилась свирель. То два колышка разом оплетет, то сразу четыре, а то зачастит-зачастит. Плетень выходил узорчатый, певучий, но и непривычный, что ли? Что-то заставило Илюшку открыть глаза. То ли мелодия эта свирельная, то ли яркое солнце. Солнце светило ему прямо в лицо, потому глаза и не сразу открылись. И тут Илюшка удивился. Вокруг было лето... Да, да, жаркий летний день. Илюшка стоял на краю ржаного поля и глядел куда-то вперед, поверх золотистых колосков. Оттуда лилась мелодия свирели, тихо, робко, но настойчиво. Илюшка ступил на дорогу и зашагал по горячему песку вперед. Босым ногам было немного горячо, и в голову сильно палило солнце, но он шёл и шёл. Он должен был найти этого музыканта... Только вот зачем?..
По такой жаре Илюшке пришлось шагать довольно далеко. И тут сзади, прямо в спину, стал дуть прохладный ветерок. Этот ветерок и спину с головой охлаждал, и шагать вперед помогал, как бы в спину подталкивал. Вскоре дорога немного спрямилась, а до того извивалась среди ржаного поля. Илюшка поднял глаза — впереди вовсе прямая дорога, а на горушке — храм!.. И до того он белый, до того резной да хрупкий, словно и не из белого камня, а из слоновой кости выточен. Илюшка раз видел фигурку аиста, из такой кости вырезанную. А откуда в этих-то местах этакому чуду взяться?
Храм стоял на горушке и слепил глаза Илюшке своей белизной да замысловатой резьбой. Песня свирели становилась все слышнее, и Илюшка ускорил шаг. Скорее бы оказаться на месте да глянуть, кто это так играет? И песня та, вроде, вовсе незнакомая, и в то же время — своя!.. Ну, словно Илюшкой с колыбели слышанная. Вот и поле кончилось. Дорога теперь шла вверх, на горушку. По обеим сторонам стояли старые ветлы и лентами спускали свои листья до самой земли, давая тень путнику. Стало легче дышать, песок уже не казался таким жгучим. И хотя дорога поднималась вверх, Илюшка даже прибавил шагу.
И тут, не дойдя до храма каких-то шагов 50, он вдруг понял, что свирель звучит где-то справа, чуть в стороне. Илюшка удивился: песня лилась с погоста. Там, чуть в стороне от храма, видны были кресты, темнели могильные плиты и кое-где поднимались кусты розовой и белой мальвы. Кладбище было старое, заросшее и, скорее всего, заброшенное. Потому, что все могилки были не обихоженные, и кресты кое-где слегка покосившиеся. И вообще, тут был покой, безлюдье и тишина... Лишь голос свирели напоминал, что тут есть живая душа. Кто-то же на ней, на свирели этой, играл?..
Илюшка повернул на тропу и заспешил по ней вглубь кладбища. В самом дальнем углу, прислонившись спиной к старому кресту, сидел небольшой мальчонка, наверно одних лет с Илюшкой. Сидел тот и играл на свирели... Подходить к мальчонке, а тем более заговаривать, было совестно. Да и песню свирели не хотелось прерывать. Потому Илюшка, стараясь не наступать на сухие ветки, осторожно подошел ближе.
Теперь свирель слышалась хорошо, а вот звук барабана куда-то ушел, хотя и был различим. Оглядевшись вокруг, Илюшка не нашел ничего лучше, как присесть на темную плиту неподалеку от мальчонки. То ли от песни этой чудесной, то ли от прохлады могильного камня, Илюшке вдруг так спокойно стало, что век бы вот так сидел да слушал...
— Что?.. Нравится?.. — Спросил мальчонка. Илюшка даже не понял: у кого тот спрашивает-то?
Но поблизости не было больше никого. Илюшка увидал чуть грустный взгляд мальчонки, обращенный к нему, и головою кивнул. А что? И правда, нравится!..
— Это я вот для нее!.. — Сказал мальчонка и кивнул головой на ту самую плиту, на какой Илюшка пристроился.
И тут мальчонка стал говорить... Илюшка сначала не все понимал. То ли от жары, то ли от непривычной речи, но почти сразу сам на землю с плиты сполз. Не удобно же так-то, сидя на плите, слушать про того, кто под этой самой плитою покоится?
— Для нее, для Алёны, я играю-то... Уж больно любила она песни мои слушать... Не гляди, что из благородных да образованных... Это уж я теперь ее Аленой зову — сама позволила. А раньше я ее «барышней» звал да «Аленой Макаришной». Она, бывало, услышит, как я ее Макаришной-то назову, так и засмеется. «Прошка, — скажет, — как это ты не навыкнешь меня Макаровной величать? Ведь все проще сказать «Макаровна», чем «Макаришна». И засмеется сама, да так заливисто, весело. Я уж ее нарочно так потом называл: пусть посмеется да душою отогреется!..
Жизнь-то у Алены не больно веселой была. Отец ее, а наш-то барин, Макар Платоныч, уж больно к ней строг был. Может, оттого, что гордый, а может оттого, что безденежный? Алена у него единственной дочкой была, а вовсе бесприданницей. Девчонку малую можно было и в деревне, в глуши растить, а как девкой Алена стала — пора и в город повезти. А на какие-такие деньги? Ну, а в наших-то местах, где ж ей жениха сыскать? Не за простого же мужика барину единственную свою дочь отдавать?
Дед-то Алены, Платон, в родных братьях князя имел. Да!.. Только сам Платон пятым сыном в своей семье был, да еще от второй жены князя-батюшки.
Княжеский герб да имения старшему брату достались. Денежки да деревеньки — другим братьям. А самому Платону — фамилия громкая да пустой карман. Он еще мальчонкой был, когда отца схоронил. Кто ж за него, сироту, заступится?
Только одного благодеяния от родни и дождался: полной свободы!.. Никто ему ничего не приказывал, никто ему своей воли не навязывал. Но никто и не помогал. Сам и невесту себе выбирал, сам и семейную жизнь налаживал. В своем единственном имении — в нашей деревне.
Сыну своему единственному по святцам имя дал — Макар. Не поглядел, что таким-то именем простолюдинов нарекают. Небось, так рассудил: раз карман пустой — то жизнь должна быть простой. А при простой жизни с простым именем способней. Жили наши баре и вправду небогато. Но шапку перед богатой родней не ломал никто. Жили и жили себе тихо. До самого того дня...
Заехали в наши места то ли на охоту, то ли для развлечения молодые барчуки. А один из этих самых богатых господ Алену и увидал. А как увидал — так покой и потерял. Наша-то барышня такою красавицей была, что и в столице таких наперечет. Вот и влюбился он в нее сразу и до беспамятства. Друзья-то его, другие господа, отговаривали: мол, из захудалых дворян она, да в деревне воспитана. Это, мол, в деревенской глуши она красавицей-то кажется.
А он прямо обезумел от своей любви. Ну, к отцу-барину и пошел да сразу к тому в ноги: отдай, мол, дочь свою за меня!.. Я и богат и знатен, и всю жизнь о такой жене мечтал. Ну, отец с Алёною поговорил, но сам не неволил. А та никогда допреж женихов-то таких не видала, вот согласие и дала. Свадебку тут небольшую сыграли, молодых в храме обвенчали да и проводили.
Только уж через полгода Алена Макаришна домой к отцу-старику возвернулась. В деревне поговаривали, что поначалу-то ее муж в шелка да бархат наряжал, по разным богатым домам возил-показывал. А как свыкся, что Алена в его доме зажила, так и спокаился, что такую простушку себе в жены взял. Тихая она, покорная, не может в богатых домах красоту свою да лоск показывать. Такую только в доме за хозяйку держать. Вот и стал он Аленою своей тяготиться. Говорили еще, что сама бы Алена ни за что не решилась от законного своего супруга уехать. Да он сам, будто бы, ей денег дал да дорогу к отцу указал... Видать, уж больно она ему опостылела... Это уж тут, в родном имении, барышня наша в себя приходить начала. Да, видать, шибко душою страдала. Захворала она да через месяца два, как раз под Казанскую, и померла. Эти-то два месяца она вовсе из дому не выходила, только уж, когда в постели лежала, все просила меня к ней позвать. Я, бывало, уж знаю, зачем зовет. Потому свирельку с собой и брал. Слушает она меня и плачет, а глаза тихие, спокойные. Уж больно она эту песенку слушать любила... Вот я и теперь ей играю. Только редко. Раз в год. Чаще-то меня сюда не отпускают. А на Казанскую — всегда. Нынче ведь — 8 июля!.. В этот день наша Алена землю-матушку покинула... Ну, заговорился я совсем с тобой... Надо еще поиграть, а то что ей мой пустой разговор слушать? Небось, уж заждалась... Ну, Алена Макаришна, слушай!..
И вновь заиграл на своей свирели Прошка. Хотелось Илюшке мальчонку порасспросить, только ему мешать да музыку портить было совестно. Встал Илюшка с земли и оглянулся на ту самую плиту, под какой Алена лежала. Была на той мраморной плите вырезана из камня чудесная роза без одного лепестка. Тот оторванный лепесток внизу, под розой лежал. А на плите надпись свежая виднелась:
«Хрупка была душа, как роза,
Но лепестки опали от мороза...»
Илюшке стало немного не по себе. Разве такие слова должны быть на этом камне? Про розу да морозы читать было глупо и обидно. И при чем тут роза?.. Неужели не могли получше написать? Но злиться Илюшке не хотелось. И тут Прошка перестал играть...
— Ты у меня что-то хотел спросить? — Задал он вопрос Илюшке и ждал. Илюшка открыл рот и вдруг, вместо того, что его волновало, спросил:
— И давно ты так играешь?..
— Я года не считал!.. — Ответил мальчонка и вновь заиграл на своей свирели...
... Потом, много лет вспоминал Илья это свое детское видение. И все думал: почему он не спросил мальчонку про самое главное?.. Но видение ушло, и спросить было не у кого. К вечеру того памятного дня Илюшке полегчало, и он попытался рассказать свой сон матери. Даже вспомнил про 8 июля. Только мать на календарь глянула и улыбнулась: мало ли, что мальчонке померещиться могло, да еще в бреду? Только 10 лет спустя, Илья сам узнал, что по старому стилю Казанская — 8 июля, а по новому, выходит, 21-го. Прошло тридцать с лишним лет после того памятного дня. 21 июля оказался Илья в незнакомых местах. Отпуск с друзьями своими решил провести возле озер. Рыбалку все уважали, вот на озера и поехали. Путь их лежал по лесам да полям. Но это была — средняя полоса России, оттого и ехали, не спеша, на машине. А куда спешить? На озера приедут — куда те денутся? А тут места дивные... На ночлег хотели устроиться уж на озере, но вечер застал посреди полей, вот и доехали до ближайшей рощицы. Пока готовили для костра дрова, кто-то из приятелей и нашел за этой самой рощицей заброшенную старую церковку. Илья пошел туда один. Просто так... А как храм увидал — сердце замерло...
Тот самый храм!.. Тот самый, какой в детстве во сне привиделся! Вон, и погост возле. Вон, и кресты покосились, и кусты мальвы... Вроде, и не трусливым был Илья, но вглубь кладбища не пошел. Может, оттого, что темнеть уже начало? А может, и не оттого?..
Поздним вечером, сидя у костра, Илья взял да и рассказал свой детский сон друзьям... Те внимательно его выслушали, и лишь один потом спросил: ты, мол, до кладбища-то доходил?.. Могилки видел?.. Конечно, нет! Может, утром еще и сходит? Да и надо ли? Что он в чужих местах отыскать может?.. Сон он и есть сон.
А утром тот самый друг, что вчера Илью расспрашивал, и предложил тому на кладбище заглянуть. Вот вдвоем и пошли... Илья этих мест не узнал, и могилок знакомых не отыскал. То ли сам не хотел, то ли удерживало его что? Другу, правда, направление указал, где во сне могилки-то видал, а сам в тот угол кладбища не пошел. И тут Илья голос друга своего из-за куста услыхал:
— Илья!.. Как там на плите-то было написано?..
— Хрупка была душа, как роза... — Напомнил Илья другу.
— Но лепестки упали от мороза?.. — Закончил эпитафию друг, и у Ильи почему-то сжалось сердце. — Гляди! Вот она, та самая плита!.. — Позвал Илью приятель и с сомнением спросил: — Может, ты когда тут раньше был?..
Если бы так все просто можно было объяснить?!
— Да не был я тут никогда! — Остановился Илья возле знакомой плиты. Под словами эпитафии в темном мраморе светлела роза, без одного лепестка. Лепесток лежал возле, под розой, и был Илье знаком: и завернутый уголок, и возле черешка — излом. Видел Илья это раньше, видел!.. И кроме эпитафии и розы не было на плите ни имени, ни фамилии той, кто тут покоилась. Только годы.
Рождения и смерти. Во сне Илья эту строку не видал. То ли она была травою прикрыта, то ли от его глаз закрыта. А теперь он прочитал: «1853 — 1874»...
Когда ж это было-то? И сколько тогда Прошке тому лет? Да и была ли мелодия свирели или нет?..
Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогические сказки детям, читать текст рассказа
Но поблизости не было больше никого. Илюшка увидал чуть грустный взгляд мальчонки, обращенный к нему, и головою кивнул. А что? И правда, нравится!..
— Это я вот для нее!.. — Сказал мальчонка и кивнул головой на ту самую плиту, на какой Илюшка пристроился.
И тут мальчонка стал говорить... Илюшка сначала не все понимал. То ли от жары, то ли от непривычной речи, но почти сразу сам на землю с плиты сполз. Не удобно же так-то, сидя на плите, слушать про того, кто под этой самой плитою покоится?
— Для нее, для Алёны, я играю-то... Уж больно любила она песни мои слушать... Не гляди, что из благородных да образованных... Это уж я теперь ее Аленой зову — сама позволила. А раньше я ее «барышней» звал да «Аленой Макаришной». Она, бывало, услышит, как я ее Макаришной-то назову, так и засмеется. «Прошка, — скажет, — как это ты не навыкнешь меня Макаровной величать? Ведь все проще сказать «Макаровна», чем «Макаришна». И засмеется сама, да так заливисто, весело. Я уж ее нарочно так потом называл: пусть посмеется да душою отогреется!..
Жизнь-то у Алены не больно веселой была. Отец ее, а наш-то барин, Макар Платоныч, уж больно к ней строг был. Может, оттого, что гордый, а может оттого, что безденежный? Алена у него единственной дочкой была, а вовсе бесприданницей. Девчонку малую можно было и в деревне, в глуши растить, а как девкой Алена стала — пора и в город повезти. А на какие-такие деньги? Ну, а в наших-то местах, где ж ей жениха сыскать? Не за простого же мужика барину единственную свою дочь отдавать?
Дед-то Алены, Платон, в родных братьях князя имел. Да!.. Только сам Платон пятым сыном в своей семье был, да еще от второй жены князя-батюшки.
Княжеский герб да имения старшему брату достались. Денежки да деревеньки — другим братьям. А самому Платону — фамилия громкая да пустой карман. Он еще мальчонкой был, когда отца схоронил. Кто ж за него, сироту, заступится?
Только одного благодеяния от родни и дождался: полной свободы!.. Никто ему ничего не приказывал, никто ему своей воли не навязывал. Но никто и не помогал. Сам и невесту себе выбирал, сам и семейную жизнь налаживал. В своем единственном имении — в нашей деревне.
Сыну своему единственному по святцам имя дал — Макар. Не поглядел, что таким-то именем простолюдинов нарекают. Небось, так рассудил: раз карман пустой — то жизнь должна быть простой. А при простой жизни с простым именем способней. Жили наши баре и вправду небогато. Но шапку перед богатой родней не ломал никто. Жили и жили себе тихо. До самого того дня...
Заехали в наши места то ли на охоту, то ли для развлечения молодые барчуки. А один из этих самых богатых господ Алену и увидал. А как увидал — так покой и потерял. Наша-то барышня такою красавицей была, что и в столице таких наперечет. Вот и влюбился он в нее сразу и до беспамятства. Друзья-то его, другие господа, отговаривали: мол, из захудалых дворян она, да в деревне воспитана. Это, мол, в деревенской глуши она красавицей-то кажется.
А он прямо обезумел от своей любви. Ну, к отцу-барину и пошел да сразу к тому в ноги: отдай, мол, дочь свою за меня!.. Я и богат и знатен, и всю жизнь о такой жене мечтал. Ну, отец с Алёною поговорил, но сам не неволил. А та никогда допреж женихов-то таких не видала, вот согласие и дала. Свадебку тут небольшую сыграли, молодых в храме обвенчали да и проводили.
Только уж через полгода Алена Макаришна домой к отцу-старику возвернулась. В деревне поговаривали, что поначалу-то ее муж в шелка да бархат наряжал, по разным богатым домам возил-показывал. А как свыкся, что Алена в его доме зажила, так и спокаился, что такую простушку себе в жены взял. Тихая она, покорная, не может в богатых домах красоту свою да лоск показывать. Такую только в доме за хозяйку держать. Вот и стал он Аленою своей тяготиться. Говорили еще, что сама бы Алена ни за что не решилась от законного своего супруга уехать. Да он сам, будто бы, ей денег дал да дорогу к отцу указал... Видать, уж больно она ему опостылела... Это уж тут, в родном имении, барышня наша в себя приходить начала. Да, видать, шибко душою страдала. Захворала она да через месяца два, как раз под Казанскую, и померла. Эти-то два месяца она вовсе из дому не выходила, только уж, когда в постели лежала, все просила меня к ней позвать. Я, бывало, уж знаю, зачем зовет. Потому свирельку с собой и брал. Слушает она меня и плачет, а глаза тихие, спокойные. Уж больно она эту песенку слушать любила... Вот я и теперь ей играю. Только редко. Раз в год. Чаще-то меня сюда не отпускают. А на Казанскую — всегда. Нынче ведь — 8 июля!.. В этот день наша Алена землю-матушку покинула... Ну, заговорился я совсем с тобой... Надо еще поиграть, а то что ей мой пустой разговор слушать? Небось, уж заждалась... Ну, Алена Макаришна, слушай!..
И вновь заиграл на своей свирели Прошка. Хотелось Илюшке мальчонку порасспросить, только ему мешать да музыку портить было совестно. Встал Илюшка с земли и оглянулся на ту самую плиту, под какой Алена лежала. Была на той мраморной плите вырезана из камня чудесная роза без одного лепестка. Тот оторванный лепесток внизу, под розой лежал. А на плите надпись свежая виднелась:
«Хрупка была душа, как роза,
Но лепестки опали от мороза...»
Илюшке стало немного не по себе. Разве такие слова должны быть на этом камне? Про розу да морозы читать было глупо и обидно. И при чем тут роза?.. Неужели не могли получше написать? Но злиться Илюшке не хотелось. И тут Прошка перестал играть...
— Ты у меня что-то хотел спросить? — Задал он вопрос Илюшке и ждал. Илюшка открыл рот и вдруг, вместо того, что его волновало, спросил:
— И давно ты так играешь?..
— Я года не считал!.. — Ответил мальчонка и вновь заиграл на своей свирели...
... Потом, много лет вспоминал Илья это свое детское видение. И все думал: почему он не спросил мальчонку про самое главное?.. Но видение ушло, и спросить было не у кого. К вечеру того памятного дня Илюшке полегчало, и он попытался рассказать свой сон матери. Даже вспомнил про 8 июля. Только мать на календарь глянула и улыбнулась: мало ли, что мальчонке померещиться могло, да еще в бреду? Только 10 лет спустя, Илья сам узнал, что по старому стилю Казанская — 8 июля, а по новому, выходит, 21-го. Прошло тридцать с лишним лет после того памятного дня. 21 июля оказался Илья в незнакомых местах. Отпуск с друзьями своими решил провести возле озер. Рыбалку все уважали, вот на озера и поехали. Путь их лежал по лесам да полям. Но это была — средняя полоса России, оттого и ехали, не спеша, на машине. А куда спешить? На озера приедут — куда те денутся? А тут места дивные... На ночлег хотели устроиться уж на озере, но вечер застал посреди полей, вот и доехали до ближайшей рощицы. Пока готовили для костра дрова, кто-то из приятелей и нашел за этой самой рощицей заброшенную старую церковку. Илья пошел туда один. Просто так... А как храм увидал — сердце замерло...
Тот самый храм!.. Тот самый, какой в детстве во сне привиделся! Вон, и погост возле. Вон, и кресты покосились, и кусты мальвы... Вроде, и не трусливым был Илья, но вглубь кладбища не пошел. Может, оттого, что темнеть уже начало? А может, и не оттого?..
Поздним вечером, сидя у костра, Илья взял да и рассказал свой детский сон друзьям... Те внимательно его выслушали, и лишь один потом спросил: ты, мол, до кладбища-то доходил?.. Могилки видел?.. Конечно, нет! Может, утром еще и сходит? Да и надо ли? Что он в чужих местах отыскать может?.. Сон он и есть сон.
А утром тот самый друг, что вчера Илью расспрашивал, и предложил тому на кладбище заглянуть. Вот вдвоем и пошли... Илья этих мест не узнал, и могилок знакомых не отыскал. То ли сам не хотел, то ли удерживало его что? Другу, правда, направление указал, где во сне могилки-то видал, а сам в тот угол кладбища не пошел. И тут Илья голос друга своего из-за куста услыхал:
— Илья!.. Как там на плите-то было написано?..
— Хрупка была душа, как роза... — Напомнил Илья другу.
— Но лепестки упали от мороза?.. — Закончил эпитафию друг, и у Ильи почему-то сжалось сердце. — Гляди! Вот она, та самая плита!.. — Позвал Илью приятель и с сомнением спросил: — Может, ты когда тут раньше был?..
Если бы так все просто можно было объяснить?!
— Да не был я тут никогда! — Остановился Илья возле знакомой плиты. Под словами эпитафии в темном мраморе светлела роза, без одного лепестка. Лепесток лежал возле, под розой, и был Илье знаком: и завернутый уголок, и возле черешка — излом. Видел Илья это раньше, видел!.. И кроме эпитафии и розы не было на плите ни имени, ни фамилии той, кто тут покоилась. Только годы.
Рождения и смерти. Во сне Илья эту строку не видал. То ли она была травою прикрыта, то ли от его глаз закрыта. А теперь он прочитал: «1853 — 1874»...
Когда ж это было-то? И сколько тогда Прошке тому лет? Да и была ли мелодия свирели или нет?..
Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогические сказки детям, читать текст рассказа
Комментариев нет:
Отправить комментарий