ДОМ С РЕЗНЫМИ СТАВЕНКАМИ

ДОМ С РЕЗНЫМИ СТАВЕНКАМИ

Ребятишки начали готовиться в лес уже накануне. Сенька все лукошки примерял: то одно в руке подержит, то другое. Ему хотелось побольше размером лукошко взять, только он опасался, что полное-то не наберет, вот и опростоволосится. А Настюшка сразу себе лукошко приглядела, да она уж не раз его с собой в лес брала: чай, не впервой за черникой-то ходить. Ну, а как все уготовано было, и спать легли пораньше.

Утречком оба раненько проснулись, еще мать не вставала, а уж ребятишки на ногах были. Только могли бы и вовсе мать не будить. Поели бы тихонько — да в лес. Да что-то уж больно Настюшка замешкалась. Как сонная, по избе ходит, то одно уронит, то другое зацепит. Ну, шуму и наделала. Мать встала, видит: Настюшка что-то не в себе. Вот и спросила ее, мол, нездоровится, что ли? А та глянула на мать, помолчала немного и давай сказывать...

Сон ей нынче приснился какой-то чудной. Будто, собрались уж они в лес и вместе с Сенькой к зеркалу подошли. А зеркало, будто, чужое: такое большое, что их с братом двоих видать, да еще и место осталось. Настюшка, будто, у зеркал а платок свой поправлять и начала. И остановилася... Отражение ее в зеркале платок свой поправлять не хотело. Стояла та девчонка в зеркале и просто глядела. Тут, видать, и Сенька приметил, что мальчонка в зеркале тоже без движения стоит и на самого Сеньку глядит. Сенька уж и штаны поддергивал, и рожу тому строил — а тот, в зеркале, даже не шелохнулся...

Постояли так те-то двое, что в зеркале, и пошли сами-по себе прочь. Будто, и не отражение это, а люди, делами своими обремененные. Так и ушли... Настюшка сон матери сказывает, а сама дрожит вся, словно и теперь сон тот перед глазами у нее. Тут и мать заволновалась, начала уговаривать ребятишек своих уж сегодня в лес не ходить: не зря же сон такой чудной привиделся? Только разве Сеньку каким-то там сном напугаешь? Он, может, целый год ждал? В лес без родителей сходить мечтал? А тут какой-то сон всю радость отнять мог?... И потом, уж не маленький он, чтобы бабьего сна напугаться: зимой восемь лет исполнилось. Да и лес этот он с давних пор знает. И как только самой Настюшке не совестно: двенадцать лет — а туда же! Сон он и есть сон. А ягода хорошего-то сна ждать в лесу не станет!

И вправду, до обеда, считай, все в лесу ладно было. И ягодник заветный отыскали, и лукошки полные набрали. Уж домой идти собрались, а тут грибы-колосовики и появись! Может, и порадовались бы им ребятишки, только куда грибы эти класть-то? Лукошки ягодами полнехоньки, а для грибов место не припасено. Ну, ведь разве от такого лесного подарочка откажешься? Пришлось Сеньке рубаху с себя сымать да рукава у нее связать — вот мешок и получился. И ведь, что интересно: грибов им столько попадается, что ребятишки уж сомневаются: хватит ли такого мешка?.. Тут уж Настюшка за командовала, мол, хватит и того, пора уж и домой. Ежели бы не сестра, Сенька с себя бы и порты снял. Такое-то море грибов кто ж упустит?

А как домой собрались — так и остановились. Куда теперь идти-то? Кругом — сосны до небес да ели. Ну, рядом с елочкой одной на бугорок оба и присели. Посоветоваться да оглядеться. Решили так: Сенька пойдет тропу искать, а уж Настюшка тут, на бугорке сидеть станет, мешок да лукошки стеречь. А пока Сенька будет дорогу отыскивать, оба-вдвоем станут перекликаться, чтобы вовсе не потеряться... Так и сделали.

Уж в три стороны Сенька ходил да только ни с чем к лукошкам возвращался. Нет там тропинки, ни одной, только лес густой. А уж в четвертую сторону решили вместе идти. Чего зря ноги-то бить? Вот и отправились... Шли долгонько. Уж солнышко, видать, садиться начало. Потемнело слегка в лесу. Что сердечки от страха бились — это ладно. Солнышко бы вовсе не село, а то ведь придется в лесу ночевать... Только увидали вдруг сразу оба — просвет меж деревьев. А вскоре уж на краю леса стояли. Впереди — деревенька незнакомая. Туда и направились. В деревню входили — уж солнышко садилось.

Решили в чужой дом постучать да и остаться в нем ночевать. А куда, на ночь-то глядя, пойдешь? Настюшка в первый же домик стукнуться хотела, а Сенька сестру и потянул к домику одному. Уж больно тот домок приметным был. Сам домик — как домик, но вот ставенки на нем, право слово, приметные. Ставенки резные да красивые такие, прямо глаз не отвести. Вот Сеньку туда и потянуло войти. Настюшка уж так по лесу-то намаялась, что сил не было с братом спорить да ссориться. Вот и пошла за Сенькой.

На крылечко вместе поднялись да в дверь и стукнулись. Только ответа нет. Постучали погромче — тут дверь и отворилась. Стояла на пороге бабка старая, седые волосья из-под платка выглядывают. А глаза —злые. Неприветливые глаза. Оно, конечно, на ночь-то глядя, не всякому охота свою дверь открывать да незваных гостей в дом пускать. Словами ничего старуха не сказала, а пройти в избушку ребятам рукою своею показала. Ну, те и вошли...

А вошли и подивились: на столе уж три миски с кашею дымились. А духовито от каши той попахивало! Ребятишки-то с утра во рту ничего не держали, вот на миски и уставились. А хозяйка им рукой на стол кажет, присесть предлагает. Настюшка-то, вроде, засмущалась: может, хозяйка своих кого кормить собиралась, а тут — нахлебники припожаловали?! А Сеньку два раза за стол звать не требовалось. Руки у рукомойника ополоснул — да к столу. За ним и Настюшка последовала. Уж последней сама бабка к своей миске подсела. А каша, и вправду, вкусной оказалась. А как из-за стола встали

—     хозяйка уж им место кажет, где постели постелены. Сенька еще подивился: молчком бабка-то с ними беседует, руками да лицом все показывает. Немая, что ли? А Настюшку иное удивило: уж больно рано их бабка спать проводила... А постели-то были уже постланы. И откуда бабка могла знать, что ребятишки к ней придут ночевать?

Перед сном бабка дверь на засов заперла, видать, никого больше не ждала. Что же она, для них, что ли, кашу готовила да по мискам раскладывала? Бабка потом и сама за занавесочку ушла, видать, там и спать легла. Потому, как тихо в избе стало. Сенька враз с устатку уснул, а Настюшка долгонько не спала. И хорошо сделала...

Время уж к полуночи, видать, близилось. Только вдруг избяная дверь возьми да хлопни! Ежели бы Настюшка спала, то и не поняла. Бабка-то с постели не вставала, по избе не ходила, а дверь сама же на засов закрыла. Кто же ее отворил-то? Настюшка во все глаза в темноту глядела, а только ничегошеньки не увидела. Зато кое-что услышала... Ноги чьи-то по полу затопали. Босые ноги, оттого по половицам и шлепали.

И не один кто-то в избу вошел. Потому, что один-то к рукомойнику отправился, там водой поплескался, а другой — прямо по всей горнице проследовал. Настюшка чуть себе глаза все не сломала, а только опять ничего не увидала. А сердцем чует: стоит кто-то возле бабкиной занавесочки. А тут и занавесочка сама колыхаться начала. Настюшка подумала: бабка встает. Только что-то больно долго бабка не идет. А тут, наконец, и голос послышался. Только не бабкин голос тот был. Девчоночий:

—      Отчего сегодня нас не ждала? Почему дверь на крючок заперла? Думала: ежели в доме чужие ночевалыцики, то и не явимся мы?.. Нет, уж, вставай! Да нам на стол накрывай!

Подивилась Настюшка: уж больно голос тот строгий да требовательный. Так-то разве со старыми людьми дети разговаривают? Будто не со старухой голос говорит, а с ровней своей. Тут из-за занавесочки и бабка одетая вышла, к печи направилась. И главное молчком все. Видит Настюшка: бабка на стол две миски ставит, кашу в них накладывает. Ложки на стол положила, а сама в сторонку отступила. Как Настюшка ни пригляды­валась — не видно никого! Тут и давай ложки по мискам стучать, а потом и по донышку скоблить. Миски девчонка видит, ложки и видит и слышит, а народу в избе — никого, кроме бабки!

Жутко Настюшке стало, оттого она на постели и дыхание свое сдержала. Страшно ведь... А как поели эти гостенечки ночные, так и давай с бабкой разговоры говорить. Слова-то, вроде, простые, понятные, а об чем разговор идет, никак Настюшка не поймет:

—       Ты зачем ребятишек-то в дом пустила? Ведь знала, что придем! Хоть бы их пожалела! С чего бы их пугать да жизни лишать? Ведь знаешь же, что кроме тебя, никто нас ни видеть, ни слышать не должен. Их бы пожалела. — Говорила это, видать, девчонка, а мальчоночий голос со скорбью да обидою промолвил:

—      А она умеет жалеть-то?.. Она, небось, не ведает, что это такое: жалость...

Настюшка все сообразить хотела: чего это их так зажалели ночные гостенечки эти?

Что с ними-то самими случиться может? И за что, спрашивается, их с Сенькой жизни лишать? А уж вскоре все и поняла. Видать, уж полночь наступила, тут в избе сразу и посветлело. И огня не зажигали, а видно стало все, как при сумерках. И откуда свет идет — не понять!..

Видит Настюшка за столом мальчонку небольшого, наверно, сенькиного ровесника, а возле стола — девчонка стоит уж большенькая. Лица ее Настюшке не видать, а со спины что-то уж больно знакомое... Тут мальчонка лицо свое от миски поднял — Настюшка чуть в голос не вскрикнула. А руки свои так под одеялом сжала, самой не по себе стало. Сидел за столом мальчонка, ну, как две капли воды, на Сеньку похожий. Только одежа другая. Тут уж Настюшка и на девчонку ту глянула. А как та повора­чиваться стала — Настюшка от предчувствия своего даже не дышала. Точно! И лицо и повадки Настюшкины... Сарафан только незнакомый, да вместо корзиночки кос на голове — одна длинная коса заплетена.

— Что, надоело тебе с пустотой-то разговаривать? С туманом беседовать? Захотелось нас в человечьем обличьи увидать? Ну, на, гляди! Вот, и голубые глаза, и длинная коса! — Девчонка с бабкой говорит, а сама свою косу рукой поглаживает. Видать, и ей настюшкино обличье понравилось. — Ты чего сегодня все молчишь-то? Язык, что ли, проглотила?

— Она не язык проглотила, — поясняет тот мальчонка, что в сенькином обличьи. — Она только теперь и опомнилась, что натворила... Зачем ты ребятишек-то в избу пустила? А... Молчишь? Небось, напугалась? Ведь сразу мы тогда сказали: кто нас, кроме тебя, услышит-увидит, мы внешности лишим и жизни. Посмотреть хотелось, как мы слово свое исполним? Ну, гляди!

Чует Настюшка, что те-то двое бабку на разговор вызывают. А та им головой кивает, а сама не отвечает. Для верности даже ладонью себе рот прикрывает.

—    Чего напугалась? - спрашивает тот, кто за столом сидит в сенькином обличии, — то всегда наговориться не могла, а теперь помалкиваешь?

—    Догадалась, видать, что ежели, хоть словечко скажет, мы и очеловечимся, — пояснила девчонка.

Только теперь Настюшка все поняла. А как поняла — обомлела. Это что же пол­учается? Стоит бабке слово сказать — их уж с Сенькой и на земле не будет? В их обличии эти двое останутся? Настюшка прямо задрожала вся, а потом и решилась. Пока эти двое бабку разговорить стараются, стала девчонка из-под одеяла-то выбираться, а сама все к Сеньке поближе подбирается. Бежать им надо отсюда незамедли­тельно. Только получится ли? До Сеньки сестра потихоньку доползла, а к нему и прикоснуться боязно: вдруг спросонья заговорит или просто зашумит? Ну, ладонью ему рот зажала и давай на ухо шептать. Уж что она тогда шептала, потом бы и не сказала: не помнила. От страха все слова да мысли перепутались. Но, видать, брата разбудила и тоже страхом оделила. А потом и давай его из-под одеяла выпрастывать. К окну подползли, а там и ставенки толкать начали. А ставенки-то не отворяются...

Поняла Настюшка, что тихо им отсюда не уйти. Но и в горницу ползти тоже никакой охоты не было. Можно бы и через дверь с разбегу выскочить, только вдруг дверь-то заперта? Разве избяную дверь телом прошибешь? А вот окно... Ежели с разбегу, может, и получится... Настенька брату только два слова и шепнула, а тот, видать, понял сразу.

они в окно, прямо в закрытые ставенки и кинулись! Треск да шум такой был — небось, всю деревню разбудили. Собаки-то, вон, как заголосили-залаяли. А Настюшка с Сенькой на улице очутились. Под окошком оба лежат, руки-ноги дрожат. Но, вроде, ничего у них самих не поломано.

Как они прочь от дома того бежали — потом бы и не обсказали. Считай, всю деревню мигом проскочили, ну, в последний дом и стукнулись. Не на улице же этих дожидаться? Вдруг да за ними следом припустятся? А чужого народа, может, и забоятся...

Дверь им долго не открывали. Ребятишки уж совсем отчаялись. Да тут дверь и отворилась. Мужик на пороге стоял, ребятишек оглядел да к себе и пустил. А те и слова вымолвить не в силах. Бледные оба, и дрожат, словно в лихорадке. А сами — как есть, голые-босые. Только рубашонки на них грязненькие да лица жалконькие. Тут хозяева свет запалили, водой ребятишек напоили, ну, те немного и оклемалися.

Хозяин с хозяйкой у стола рядом с ребятишками сидят, выспрашивают, а на печи, видать, тоже кто-то лежит. Оттого, что занавесочка колышется. Сенька и сказать ничего не может, поскольку мало, что понял, окромя испугу. А вот Настюшка, хоть и много видала-слыхала, только и сама не все понимала. Оттого и сказывала как-то нескладно, с остановками да всхлипами. А как все обсказала, так хозяева и переглянулись. Ребятишкам ничего пояснять не стали, а хозяйка пошла им постели стелить. Вот тут-то занавесочка на печке и отдернулась... Глянула на печь Настюшка — дыхом замерла... Сидит на печи бабка! Та самая! И вдруг спрашивает:

—       А чего вас в ту избу занесло? Других, что ли, домов на деревне мало? — спросила и ответа ждет.

Настюшка на бабку глядит, а сама молчит, только глаза с полтинник сделались. А Сенька к бабке боком сидит, на нее даже не глядит, вот он и отвечает:

—       Так ставенки на той избе уж больно приметные: резные такие, как кружавчики, — сказал и только теперь к бабке лицом повернулся. А как на ту глянул — лицо побелело, сам себе во рту язык прикусил.

—         Чего всполошились-то? — Бабка смеется. — Хозяйку вашу, что ли, признали? Так сестра я ее родная! Не дрожите! Лучше ко мне поближе садитесь. Я вам сейчас про нее расскажу. Все равно, ведь, не уснете... А сноха вам пока постели разберет...

—       Мыс Устиньей в одном доме родились да выросли. Отец наш, царство ему небесное, и ставенки те на окошки вырезал да прилаживал. Хороший дом был, справный. Это теперь он весь покосился, да ставенками накренился. А тогда совсем новый был... Кроме нас в семье, еще двое младшеньких было: сестренка да братец. Только после смерти матери и отец на земле не зажился. А как остались мы без родителей, так на нас с Устиньей вся забота и свалилась. Надо было и себя кормить, и ребятишек младших растить. Тяжко пришлось, конечно, А тут и посватался за меня Иван. Полюбился он мне сразу, только как я сестер да брата кину? Устинья-то еще незамужняя, а ребятишек куда? Хотели мы с Иваном ребятишек к себе забрать — Устинья не позволила. Говорит, семья у нас, а ты меня одну оставить хочешь? Ну, и стали мы с Иваном своим домом жить. Но и родным моим помогали, как могли.

—         У нас уж четверо своих ребятишек по дому бегали, когда и к Устинье Фрол посватался. Только условие одно Фрол этот поставил невестушке своей: пусть ребяти­шек в доме не будет! А куда они денутся? Вот тут Иван мне сразу и сказал: забирай брата да сестру к нам. Легко сказать: забирай! Что они, валенки, что ли, аль подушки? Как их без их воли-то в чужой дом уводить? А те уходить из отчего дома не хотят. Я и так, я и эдак — ни в какую! Иван их увещевал, к себе звал. Нет! Не соглашаются...

—       А тут как-то вечером и прибежала ко мне Устинья, а на ней лица нет... Ни слова не говорит, только за руки меня хватает да в глаза заглядывает, а у самой — глаза безумные. Поняла я тогда: на самом краю она... Тут мы с Иваном к ним в дом и кинулись... Лежат сестренка да братик на постелях своих, во все новое обряжены, а сами, как есть, мертвенькие. Будто спят. И кругом — ни сориночки, ни кровиночки... Устинья с того дня умом тронулась. Ребятишек уж мы с Иваном схоронили. А сестра так в доме отцовском одна и жила. Только уж больше никогда ставенок в избушке своей не отворяла. Так в темноте и днем и ночью проживала. Поговаривали люди, что по ночам-то у нее в дому огонь светится, только много ль сквозь ставенки разглядишь? И мы с Иваном туда ходили, только ни разу она нам ночью дверь не отворила. А уж и просили ее, и уговаривали. Нет! Так и живет, одним-одна, словно старая сова...

—     А там, оказывается, вон, кто бывает?! Диву даюсь, как вам-то вырваться-спастись удалось? Это надо же: через окошко? Хотя верно, ставенки-то совсем старыми стали. От времени да от слез-печали. Устинья за столько лет ни словом ни с кем не обмол­вилась... Так что, радуйтесь, ребятишки, что живы остались! От Устиньи-то всего ожидать можно: безумная она... А лукошки ваши да мешок с грибами я вам завтра принесу, не сомневайтесь. Устинья днем дверь свою не запирает, вот я к ней поутру и схожу. А теперь спите, милые, намаялись, небось?..

Назавтра ребятишек рано не будили. Спали Настюшка с Сенькою, считай, до полудня. А как проснулись — под носом у них уж лукошки стоят да грибы в мешке лежат. Только вот хозяев в доме что-то не видать? На столе миски стоят, кружечки с молоком. Видать, для ребятишек приготовлены. А сами хозяева, небось, по делам ушли. Чего им в горячее летнее времечко ребятишек-то стеречь?

А как наелись Настюшка да Сенька, лукошки в руки взяли, собрались уж из дома выходить, а тут в избу бабка и заходит. Глядят на нее ребятишки: а самим не по себе. Тутошняя эта бабка али ты, которая Устинья? Тут бабка им и говорит:

—        Отмучилась, сердешная!. Ночью сестра моя померла... Я к ней в избу вошла, а она на постели лежит. Думала: спит. А она уж остывать стала...

Как это бабка сказала, так на ребятишек и глянула. А глаза чужие!. Право слово, вчера бабка другою была, добрее, что ли? А у этой и взгляд посуше и голос поглуше... У Настенки сразу сердечко заныло, потому она брата и заторопила. К порогу оба подошли, а тут дверь и отворись!. Хозяйка в дом вошла да на свекровушку и глянула:

—       Мать, что-то ты, вроде, за ночь похудела да подурнела?! Вон, глаза-то какие дикие...

Настюшка дальше слушать их не стала. Брата за руку дернула — да в дверь! Может, и не понял Сенька ничего? Так зачем же его пугать еще? И так за ночь сколько пережил-перестрадал! Небось, и теперь еще себя ругал за ставенки-то? Угораздило же их в тот дом войти? Ведь и сон их предостерегал. Да теперь уж что? Сенька всю дорогу до дома молча шагал и только у самой калиточки сестру спросил: — Настюшка! А какая же бабка теперь в доме-то живет?..

Мал еще братец, вот никак и не поймет...

Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогическая сказка детям, читать текст рассказа короткова сказка читать скачать текст Короткова Дурман-трава читать сказы для семейного чтения

СИРОТ ОБИЖАТЬ - СВОЕ ЛИЦО ПОТЕРЯТЬ!

СИРОТ ОБИЖАТЬ - СВОЕ ЛИЦО ПОТЕРЯТЬ!

Верунька и Любушка еха­ли в деревню к тетке с душевным трепетом. Как встре­тят их там? Не обидят ли, ведь заступиться за сирот было бы некому. Два месяца назад схо­ронили они свою мать, един­ственную в мире заступницу, а после того оставаться в городе стало и незачем, и голодно. На что девчонки в городе жить-то станут? Сродственников у них в городе не было, а сколько можно чужих-то людей своими заботами тяготить?

Мамушка, царство ей небесное, хорошей портнихой была, вот семью после смерти отца и тянула одна. А как захворала, так и пришлось накопленные денежки проедать. А там и на похороны деньги понадобились. Вот девчонки и остались без опоры и надежи, что из нужды сами выберутся.

До 40 дней не хотели дом свой покидать, все надеялись, что навестит их мать, хотя бы во сне, а приснится. И приснилась. Верунька сразу Любушке сон свой обсказала: велела матушка им с сестрой к тетке в дальнюю деревню уезжать. Девчонкам прошлой зимой исполнилось по 14 годков, а душою они были верую­щими да совестливыми. Вот и решились мамушкин завет исполнить. Пол-избуш­ки, в какой проживали, соседке Акулине Ивановне в счет долгов отдали, а ве­щички в узелки собрали — вот и готовы.

Акулина-то Ивановна слезьми умывалась, когда сирот на чужбину провожа­ла, и денег немного дала, и пирогов в дорогу напекла, больше она ничем помочь не умела. Добрались Верунька да Любушка до деревни той и явились к тетке родной. Тетка Даша оказалась бабой серьезной и нравом суховатой, но девчонок приняла, об мамке покойной расспросила да в избе им уголок отгородила.

Жила она без мужа уж много лет, как ее Илья в реке утоп. Только от домаш­них забот Дарья не плакала, рук себе от горя не заламывала, а за двоих работать начала. Вот и все дела. Работала-старалась не только для себя: единственная дочка в доме была, Зойка семнадцатилетняя.

Тетка Дарья сама и дочь воспитывала. И за мать, и за отца ей была. Красивой девка Зойка выросла, только нравом не больно легка. С матерью Зойка-то ладила потому, что сама в избе больше помалкивала, в ссоры-раздоры не вступала. Но нрав тяжелый и уж больно вредный имела. Верунька с Любушкой это на себе испытали.

Поначалу-то все ладно было. Зойка сирот не обижала, даже ласкова с ними бывала. Только советы ее да слова девчонкам как-то боком выходили... И Ве­рунька и Любушка понимали, что у тетки Дарьи они живут за ради Христа, оттого и рвались сами по хозяйству да дому подсобить. Только вот не жили они прежде-то в деревне, к тутошней жизни еще не приноровились. Оттого и прихо­дилось за всяким делом совета спрашивать. А у кого?

Тетка Даша своих полей-лугов не имела, оттого на чужих людей и батрачила. А дома — Зойка одна. Ну, та и помогала девчонкам в деревенской-то жизни разобраться. Помогала не как могла, а как хотела. Первой-то Любушка оскан­далилась. Привела ее Зойка в огород и советы дает: мол, надобно прополоть тебе эту вот грядку. Тут, говорит, у нас тыква посажена, только ее пока не видать. Зато трава из земли прет — только успевай выпалывать. Вот и велела грядку-то девчонке прополоть, траву подергать. А сама ушла в дом: там ведь тоже — работ, полон рот. Любушка с раннего утра как полоть грядку начала, так до обеда спины не разгибала.

А тетка Даша, как грядку пустую увидала, чуть не заплакала: «Зачем же ты всю морковь-то повыдергала?!» Так какая же это была морковь? Так, трава!? Вот Любушка, оказывается, что полола-то?.. Тетка потом дня два с девчонкой не разговаривала да еще и пересеивать заставила. Правду сказать, Зойка тогда за девчонку перед матерью заступилася: мол, с непривычки это... Только Любушке- то от таких слов было не легче. Себя она перед теткой оправдывать не стала, но призадумалась: и зачем Зойке было врать, что тыква на грядке растет? Она-то ведь — деревенская, знала, что там морковь. Посмеяться, что ли, захотела?

А в другой раз уж Верунька всю ночь проревела. Ее и вовсе тетка ни за что, ни про что отругала. Зойка велела ей поленницу дров на новое место переложить. А там, говорит, грядку под огурцы делать станем. Любушка еще удивлялась: кто же возле стены сарая грядки сооружает? Там ведь темно. Но дело сделала. Уж к обеду с дровами управилась, правда, с непривычки-то и спина гудела, и в голове били колокола. Но поленницу дров перетаскала и даже на прежнем месте подмела.

А тетка Дарья, как увидала её работу — руками всплеснула. Мол, только глупая девчонка могла сообразить поленницу дров возле бани сложить. Захо­чешь печь истопить — через весь огород, что ли, бегать?.. Уж затемно было, когда Верунька обратно к сараю все дрова перетащила. Но и она тетке Дарье на Зойку не жалилась. Молча обиду стерпела, только ночью в подушку ревела.

Каждое воскресенье, как при мамушке заведено было, сестренки в церковь на службу ходили. Только теперь уж пешком да за 5 верст. Но ни одной воскресной службы не пропустили. Тетка Дарья это одобряла и только иногда вздыхала: «Эх, грехи наши тяжкие!.. Надо бы и нам, Зойка, в храм-то сходить. А то живем, словно нехристи!.. »

Вот и наступил Петровский пост. Любушка да Верунька навыкли трудиться и в огороде и в избе, зря-то хлеб теткин не ели. Может, и Зойка девчонок-сирот пожалела да в своих проказах покаилась? Только раз принесла она им целый ворох картинок бумажных. Мол, наклейте на стену в своем уголке. Все веселее станет. А в клей из крахмала, говорит, яичка два-три разбейте. Тогда и картинки на стене станут держаться и не покоробятся.

Ну, девчонки обрадовались, так и сделали... А на следующее утро и налетели в избу мухи! Да столько их набралось, будто со всей деревни сюда слетелись, да на картинки и уселись. Тетка Дарья уж на девчонок ругалась-ругалась, все кар­тинки со стены соскоблить велела да бревна отмыть-оттереть. Чтоб и духу в избе не было от запаха тухлых яиц. В эдакую-то жару да при такой вони — хоть в дом не входи!.. Вот тебе и украсили!..

Может, только теперь тетка и поняла, кто девчонкам советы давал, кто их уму-разуму поучал. Оттого Зойку при сестрах и отругала. Девчонки обе, как рыбы, молчали, на Зойку вину не сваливали. А та от сердитых мамкиных слов, словно озверела, из избы опрометью выскочила. Вечером, правда, ласково с девчонками разговаривала. Может, просто поняла, что напрасно сирот под опа­лу подвела, перед матерью своей оскандалила?..

Наверно, и вправду, девка спокаилась, потому что дня через два стала уговари­вать мать денька на два-три их в гости отпустить. В Выселках у Зойки родная тетка жила, папкина сестра, ну, а заодно можно и девчонкам знатные места показать. Любушка да Верунька обрадовались: кому не охота в гостях побывать да новые места проведать? Собрались они ехать уж после обеда, ближе к вечеру. Мать для этого дела попросила соседа, деда Матвея, девок в соседнюю деревню свезть.

И уж перед самым отъездом Зойка сестрам сказала:

—  Вы не больно хорошо одевайтесь-то! Чай, не на смотрины едете!.. И потом, под вечер в наших лесах сколько комарья — прямо беда!.. Как на телегу налетят, как лицо да руки-ноги облепят — живу не доехать!..

Вот Зойка девчонкам одежу старую и дала: Любушке — телогрейку рваную да дырявый мамкин платок, а уж Веруньке досталось одеяло заплатное да два пояска. Поясками теми Зойка одеяло-то девчонке к шее привязала да на поясе укрепила. А кто их в телеге-то увидит? Разве только дед Матвей? Так он сам, небось, укроется потеплей, чтоб комары не прокусили?! Ну, в эдаком обличий и

в путь пустились. Дед как-то чудно на девок ряженых глянул, но промолчал.

А вот то, что дальше случилось, именно дед Матвей потом на деревне и рассказал. А то бы народ так в догадках и терялся: что же за деревней на ближней поляне стрястись могло?.. Въехали в лес, а комаров что-то не видно. Но девчонки чудную одежу с себя не стали сымать: вдруг да комары налетят? А к знакомой поляне стали подъезжать, тут Зойка и велела деду лошадку остановить возле куста. А сама улыбается деду да глазом одним подмигивает.

Дед сразу-то не сообразил, но лошадку остановил. Девка и велела Любушке да Веруньке с телеги наземь слезть... И вдруг выскочили из кустов девки, человек десять, да столько же ребят! И давай тут девчонок-то в их одежах на смех под­нимать! За руки схватили, на середину поляны притащили, сами за руки меж собой взялись да вокруг них хороводом и стали. А девчонки бедные посреди круга стояли, словно пугалы огородные. Хотел уж дед Матвей сам за девчонок вступиться, и уж к поляне направился...

Парни-девки меж тем стали сестрам обидные слова кричать да смеяться. Дед даже растерялся: как же Зойка могла так над сиротами издеваться?! Зачем она сюда народ-то собрала? Ведь совестно им, небось, девчонкам-то? Скорей всего, Зойка ждала, что станут сестры из круга-то вырываться, а девки да ребята дере­венские над ними потешаться. А девчонки вдруг взяли да на колени в кругу и встали. И давай молиться...

Дед Матвей уж до поляны дошел, но от неожиданности дыхом замер: гляди, это ведь они у Господа защиты просят?!. И не совестно ли деревенской молодежи посередь Петровского поста такие пакости да зубоскальство устраивать? Видать, и все это почуяли. Потому как круг разомкнули, и смех затих... И тут... Дед Матвей даже ахнуть не успел — пал на поляну какой-то туман!.. Глядь — не туман это, мошкара! Целая туча!.. И давай та мошкара девок да ребят кусать. Те сначала руками махали, визжали, а потом уж с поляны прочь побежали. Только две фигурки согбенных на траве и остались да дед Матвей. Его самого, правду сказать, мошкара вовсе не жалила...

Именно от деда все в деревне и прознали, отчего парни-девки разом покусан­ные домой пришли: лица у всех красные, глаза заплыли. Руки-ноги волдырями покрылись. А у Зойки — и вовсе лица нет!.. Один огненный пузырь: ни носа, ни глаз не видать. А как потом прознала ее мать, тетка Даша-то, так в сердцах и сказала:

—  Так тебе и надо!.. Зубоскальство-то твое вон, как обернулось?! Сирот оби­жать — свое лицо потерять!..

Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогическая сказка детям, читать текст рассказа короткова сказка читать скачать текст

МИШКА И ТИШКА

МИШКА И ТИШКА

Мишка жил с матерью и отцом в небольшом старом домишке на самом краю деревни. Поскольку братьев и сестер у Мишки не было, то всю

работу по дому справляла мать, а он должен был ей помогать. Больше-то помочь было некому. Отец с утра до ночи в поле. Конечно, мог бы и Мишка отцу помо­гать, но года не дозволяли. 8 лет - какой срок? Еще расти да расти, а уж тогда и отца просить брать его с собой в поле. А по дому, во дворе да в огороде — какая радость горбатиться?

Только на судьбу свою жалиться да выпрашивать у мамки поблажку совестно было. Мать тоже изо всех сил трудилась, можно сказать, не покладая рук. А с Мишки какой спрос? Потому и жалился он на свою судьбу только другу своему - Тишке. Тишка был псом неизвестной породы, да и имя свое он получил за свой нрав. Тихим был, без толку не лаял и вовсе не скулил. Только своим пушистым хвостом Мишке и казал, как он хозяина своего понимал.

Тишку досель никогда во дворе не привязывали: не сунется он куда не надо. А дом да двор охранять станет, даже если его вовсе не кормить. Наверно, пес благодарен был, что его из жалости подобрали да со двора не гнали. Тишка свое место туго знал, в избу и носа не совал. Степенный пес был, чего зря напраслину говорить.

Как-то раз летним утром собрался Мишка за ягодами в ближний лес. Говорят, черники там нынешний год — косой коси!.. Ну, бидон у мамки выпросил и уж из калитки выходить собрался, а тут Тишка-пес за ним и увязался. Молча за Мишкой следом бежал да хвостом радостно вилял. Небось, радовался, что его с собой в лес взяли, прочь не гнали.

До леса скоро дошли, да и чего там идти-то? Только поле по кромке пройти да кусты миновать. А в лес Мишка вошел — и давай ягоды собирать. Тишка далеко от хозяина своего не убегал. Небось, понимал, что Мишку в лесу одного оставлять не гоже.

Мишка поначалу за ягодами наклонялся-кланялся, а потом просто на колен­ки встал, так по траве и полз. Комарья в это лето больно много развелось, ну, прямо — звери, а не комары. Весь интерес к ягодам сбивали. Наконец с грехом пополам Мишка полный бидон собрал, а потом и решил в живот ягод напихать. А что ж еще делать, коли каждая кочка в лесу ягодой чернела? Ну, ест он ягоду, а бидон возле дерева стоит. Тишка-то — молодец: он то к бидону подбежит, то к Мишке кинется. Небось, понимал, что ни того, ни другого без присмотра в лесу оставлять нельзя.

—   А здорово ты на четвереньках-то ползаешь!.. Ну, ровно собака!.. — Услы­хал Мишка совсем рядом с собой.

На пеньке, свесив коротенькие ножки, сидел маленький дедок. В рубахе-косо­воротке да полосатых штанах. На голове — так, пучочек седеньких волос, зато борода — по самый пояс. Мишка выпрямился и утер рукавом свой черничный рот.

—   Так на четвереньках-то ползать способнее... — Робко пояснил он дедку и указал рукой на Тишку. — Вон, как скоро Тишка бегает!

—  Бегает-то скоро, зато разговаривать не умеет, — возразил дедок и осклабился.

—   Ну и что? Он и без разговору все понимает. Зато никто его работать не заставляет. Бегает себе, куда глаза глядят. А его и кормят и поят. Красота!.. — Мечтательно закончил Мишка и тяжко вздохнул.

—  А уж ты не завидуешь ли псу? — Хитро спросил дедок и добавил. — Оно, конечно, не надо ему чернику собирать, не надо матери-отцу помогать...

—  Вот я и говорю: не жизнь — сплошной праздник! — Снова вздохнул Мишка.

—  Так ежели ты своей судьбой недовольный, может, его жизнь к себе приме­рить хочешь? — Опять хитро глянул дедок, указав на Тишку рукой.

—  А чего?.. Я бы не прочь!.. Хотя б денек такою вольною жизнью пожить. — Размечтался Мишка.

—   Ну, так в чем дело?.. Живи!..

Услыхал Мишка эти слова чудного того дедка и после того снова почему-то на четвереньки встал. Только не сам. Помимо своей воли. А дальше дело совсем по- иному пошло. Глянул Мишка на себя, а у него все тело шерстью покрыто!..

Тут Мишка и на Тишку своего кинул взгляд. Рядом с бидоном стоял... не пес, а он сам. Мишка — в рубахе и штанах. Но вид у того Мишки был растерянный и глупый. Словно его кто из-за угла пыльным мешком тюкнул. Это уж потом до

Мишки дошло: кто стоит в его обличий рядом с бидоном. Тишка!.. Вот кто...

Мишка хотел Тишку по имени позвать да о чуде потолковать, а вместо того стал лаять... По-чудному как-то, с подвывом. От страха рот разом закрыл. А с Тишкой в это время тоже не больно ладно было: тот стал, хоть и на двух ногах, но вокруг дерева да бидона бегать. А потом остановился, на Мишку глянул и сказал:

—   Ну, что, доигрался?.. Ты у меня-то спрашивал: хочу я человеком жить?.. Как же мне в таком виде во двор приходить? Ведь не умею я по-человечески то ни есть, ни пить.

Мишка, все так же на четвереньках, подбежал к Тишке и стал к его штанине ластиться. И зачем он это делал? Сам не знал. До дому шли молча. Тишка, небось, еще в себя придти не мог, что человеком стал, но двумя ногами довольно сносно шагал. А вот Мишка на четырех семенил, и от этой беготни у него в глазах зарябило. Он бы и рад Тишке слова сказать, да где там? Один скулеж да лай получается.

Мишка по привычке взбежал на родное крыльцо, но пришлось ждать, пока Тишка к нему подойдет. Не носом же дверь отворять? И тут он услыхал свою мать:

—   Мишка, ты чего на пороге топчешься? Заходи!.. — В окошке появилось лицо матери. — Черники-то набрал? А то я тесто на пироги поставила.

Уж больно мамка порадовалась, что Тишка ей бидон-то полный черники принес. «Ага!.. Хвали-хвали!.. Тишка, что ли, чернику-то собирал?» — Злился Мишка не то на себя, не то на пса, не то на мать.

—  Нет, а чего ты собаку-то в избу ведешь? — Рассердилась она и так крепко Мишку за ухо ухватила — прямо беда. Вмиг оказался он за порогом дома, и за ним захлопнулась дверь... Ну, и как жить теперь?.. Возле собачьей конуры объед­ков ждать?.. Мишка сидел возле крыльца и собирался не то плакать, не то скулить.

Часа через два отец вернулся домой, и Мишке удалось втихую проскользнуть в сени. Сели за стол втроем: мать, отец и Тишка-Тихон. У Мишки и сердце ныло и сосало в животе, но и Тишке за столом, видать, было не слаще.

За столом Тишке за пять минут три раза удалось ложкой хлебнуть, и все три раза хлебнул сполна. В первый раз получил он ложкой в лоб от отца за то, что по привычке своей собачьей в миску носом сунулся. Другой раз треснули в лоб за то, что ложку из руки на пол уронил. А в третий раз за то, что кружку молока опрокинул на себя. Да, за столом Тишке было не сладко.

Мишка ожил только тогда, когда мать в миску собачью плеснула молока, туда же хлеба намяла и еще чего-то кинула. Миску мать во двор вынесла и поставила возле собачьей конуры. Мишка разом сунулся носом в пойло и глаза вылупил. Ну, ладно, молоко, да и хлеб тоже можно носом из миски выловить, но зачем она туда кинула рыбью голову да потроха? Что он, свинья, что ли? Кто ж такое пойло есть станет?..

Но Тишка, видать, верным другом оказался, не забыл про своего хозяина. Понял, видать, каково Мишке на голодное пузо такую бурду нюхать? Вынес хлеба кусок и молока плеснул в кружку. Ну, кое-как Мишка поел. А уж языком до дна глубокой кружки достать не сумел, так, пару раз захлебнул молоко да хлеба пустого сжевал кусок. Ну, и жизнь он сам себе выбрал?! Неужто так до скончания собачьего века и станет маяться?

На улице стало темнеть... Спать под открытым небом, словно дворовый пес, Мишке было боязно и холодновато. С непривычки-то... Он уж совсем у крыльца затосковал, но тут его кто-то по имени позвал: «Мишка, Мишка!» Звал его никто иной, как пес сторожевой, его же собственный Тишка на двух ногах. Тот стоял на крыльце, придерживая рукой дверь и хозяина своего четвероногого звал. Мишка его мигом понял и сквозанул в отворенную дверь. Под кроватью спать было душно и жестко. Но и Тишке на постели, видать, не спалось. Потому уж к утру спали они по-прежнему, как привыкли: Тишка в полный рост на половике возле кровати пристроился, а Мишка — на своей постели. Только поверх одеяла. А как он одеялом-то укроется, коли у него рук нет?

—    Это что еще за новости?! — Голос отца показался таким грозным, что Мишка и Тишка вмиг очутились на улице. Уж опомнились возле крыльца и теперь друг дружкой любовалися. Да!.. Хороши, нечего сказать!.. Такой жизни им еще день не выдержать. Мишка лизал себе прищемленный дверью хвост, а Тишка пытался, сидя на ступеньке, почесать ногой у себя за левым ухом. Но Тишкина босая нога дотянуться до уха никак не могла. Почесать рукой он и не пытался.

—   Все!.. Не могу больше!.. — Тишка, чуть не плача, глядел на Мишку. — Пойдем его искать, дедка этого!.. И дернуло тебя моей собачьей жизни позавидо­вать?! Кто тебя за язык-то тянул? Собакой ему стать приспичило... За что меня- то в это дело втянул? Хозяин тоже называется...

Мишка отлично Тишку понимал, оттого и уши повесил и виновато хвостом вилял. За Тишкой в лес он побежал с превеликим желанием... На том месте, где вчера встретили дедка, Тишка остановился. Но знакомый пенек был пуст. И тут Тишка ломанулся сквозь кусты вперед. Мишка уж, нагоняя его, сообразил: мо­жет, тот чего почуял?

И тут оба рухнули куда-то вниз, не то в яму, не то в овраг. Летели так, что белого света не взвидели. Раз пять в воздухе Мишке перевернуться пришлось, только упал мягко. Ветки там на дне сухие были да прошлогодние листья. В кромешной темноте стал Мишка дно щупать и вдруг замер... Руки свои, челове­ческие, почуял. Свои!!! Себя ладонями по лицу провел: он это, он!.. Опять человеком, что ли, стал? И тут Мишка негромка пса позвал:

—  Тишка! Тишка, ты где?

И вдруг к его босой ноге прижалось теплое и дрожащее тельце. «Милый ты мой! Тишенька!..» — Подумал Мишка и нащупал рукой своего пса... Может, час, а может, и два Мишка на дне того оврага ветки в кучу сгребал. И уж по вороху сушняка наверх сам вылезал да Тишку вытаскивал.

А как оба наверх выбрались — взяло Мишку удивление: откуда тут оказался бидон, полный ягод? Они ведь нынче-то ягод не собирали. Подходя к родному крыльцу, Мишка голос матери услыхал:

—   Мишка, ну, что? Черники-то набрал? А то я тесто на пироги поставила...

—   Тишка, ты уж меня извини, — присел Мишка рядом со своим верным дружком, — я уж домой пойду. А ты не тоскуй, я тебе хлеба с молоком принесу и пирога. Только не сердись на меня... Ладно? Я ведь по глупости тебя в это дело втянул, не со зла...

Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогическая сказка детям, читать текст рассказа короткова сказка читать скачать текст

БУБЕНЦОВЫЙ ЗВОН

БУБЕНЦОВЫЙ ЗВОН

Алексей уже больше семи лет жил вдвоем с матушкой своей. Старшие бра­тья давно отделились и жили со своими семьями в соседних избах. Племянники забегали кое-когда чем вкусненьким у бабушки полакомить­ся да сказки послушать. А так в избе тихо было. Алексею в то лето двадцать первый год пошел, но сердечко все чаще ныло: уж больно скоро мать старилась. Вот уж и в огороде через силу работала, и по дому не больно поспевала. То возле оконца сидела-вздыхала, то на постели отдыхала. Тяжеленько ей с больным-то сердцем приходилось. Алексей, как мог, матушке подсоблял, но за нее душою скорбел-страдал.

В ту памятную ночь ему долго не спалось. Вспоминалось, как мать его с вечера корила: мол, пора бы уж и молодую хозяйку в дом привесть, чтобы было, кому хозяйство весть. Только не лежала у него душа не к одной девке деревенс­кой. Ну, что он с этим мог поделать?..

А как в сон окунаться стал, так звон бубенцов и услыхал. Только чудным тот звон показался: и не удалялся он и не приближался. Алексей голову с подушки приподнял да прислушался. Нет никакого звона, ночная глубокая тишина, даже ни одна собака на деревне не лаяла. А голову на подушку положил — опять бубенцовый звон послышался... Парень с постели встал, к окну подступил - тишина!.. Больше в эту ночь Алексей бубенцового звона не слыхал.

А дня через два ранним утром и остановилась возле их избы коляска. Городская коляска, незнакомая. Вышла из нее женщина средних лет, на барыньку похожая, и стукнулась в дверь. Алексей на городскую-то барыньку глянул и хотел уж из дому по своим делам отправиться, и тут что-то его остановило. Вышел из горницы за дверь, а сам ее вовсе-то и не затворил, а стал к разговору прислушиваться. Что этой барыньке от матушки надобно?..

По разговору выходило: ищет та крестьянскую семью, чтобы устроить сродственницу свою в работницы... Да виданное ли это дело: городскую девчонку в деревне обустраивать? В городе, что ли, работы нет? И прислугою, и нянькою пристроить можно, да еще в богатую семью. А тут — в деревню?!. Видать, и матушка так же барыньке той сказала, да еще посетовала: мол, тут и работа тяжела, и плата не та. Да и кому тут в деревне прислуга нужна? Сам народ по хозяйству управляется. А барынька та и давай чудное говорить: мол, не надо девчонке за работу платить ни копеечки. Пусть работает за кров да за харчи.

Может, Алексей и кончил бы весь этот пустой разговор слушать, только не успел. Крикнула та из окна: «Анюта!». И тут в избу вошла девчонка лет 15-ти, красивая, но уж больно худая да бледная. Это что же, она ее в деревню помирать, что ли, привезла?.. Матушка как на девчонку ту глянула, в ладоши всплеснула: «А худющая-то?!» А барынька сразу: «Ты, хозяюшка, не гляди, что худющая! Она — жилистая!.. Возьмешь в помощницы — не покаишься!»

И так она это сказала, что Алексей догадался: сбагрить она ее хочет, с рук своих спихнуть. И матушка, видать, это поняла, потому как барыньку спросила:

—   Ну, положим, помощница нам в дом нужна, сама-то я здоровьем слаба, а у сына — свои заботы-дела. Только что я народу-то скажу? Ведь засмеют меня, скажут: «Васильевна прислугу наняла — барыней заделалась...»

—  А ты, Васильевна, скажи, что сродственница тебе она. Мол, погостить на время приехала... А я через месяц за ней приеду, заберу!..

И так она это сказала, что Алексей враз определил: и не приедет и не забе­рет!.. Навовсе от девчонки отделаться хочет... Так и осталась Анюта в их избе жить. В первый же день девчонка на колодец за водой пошла, а вернулась сму­щенная. И сразу к матушке-хозяйке за занавесочку пошла. Алексей краем уха слышал ее голос, дрожащий от слез:

— Тетенька Васильевна! Может, у тебя какая старая одежка есть, юбка да кофтенка?.. Не могу я по деревне в таком-то платье ходить, от народа стыдно...

Потом с неделю вдвоем они из старых матушкиных платьев шили-кроили да для девчонки одёжу мастерили. И матушка с этими заботами веселее стала, юбки старые примеряла, допоздна огонь жгли да шептались-хихикали. Алексей диву давался: неужто, от забот да пустяковых хлопот матушка оживать стала? Вскоре и в избе уютнее да наряднее сделалось. Анюта та неплохо кружева плела. Вот и старалась. И по хозяйству управлялась, и у печи.

Алексей тогда оказался прав: не приехала барынька за Анютой ни через месяц, ни через год. А как девчонка поняла, что не придется ей опять страдать, так матушке все об себе и рассказала. Алексей весь тот сказ со своей постели услыхал. Оказалась та самая барынька Анюте мачехой. Как мужа схоронила, так и от девчонки отделаться решила, да только не было у той родни.

Вот и надумала мачеха спровадить ее куда подале. А куда? Да и кому чужая девчонка нужна? Так не поленилась за триста верст в деревню увезти да на руки чужим людям спихнуть?

Года через три уж Анюту не узнать было: щечки зарумянились, пополнел стан, не девка стала — розан!.. Да и нравом приветлива да мягка. Ну, чем не невеста?.. Матушка ее в строгости держала, шалостей не допускала. Но однажды матушка взгляд сына своего приметила и все поняла... Анюту куда-то по делам наладила, а с Алексеем тяжелый разговор завела:

—  Ты гляди, Алешка, не шали!.. Видала я твои взгляды. Смотри, Анютку не обидь! Сирота она, заступиться-то некому. И потом, все знают, что она нам родня. Сам себя не позорь и меня на старости лет не обездоль. Держись от девки подале. Видишь: не глядит она на тебя. Для нее ты — как ближняя родня. Вот и сообрази...С этого дня девку стороной обходи, а то гляди!.. Хуже будет... Выдам ее за кого замуж от греха — и плачь тогда!..

С того самого вечера Алексей и глаз на Анюту не поднимал, с девкой строже да суше стал. Ну, словно и вправду ее кровным братом был. Анюта поначалу в догадках терялась, даже у матушки спрашивала: за что, мол, Алексей на меня сердит? А мать ей и говорит: мол, не сердится он, просто у него нрав такой. Вот женится — помягчеет. С тех пор Анюта, вроде, сникла вся. И сама к Алексею не подходила, а встретит случайно — стороной обходила.

А в начале октября матушка Алексея на ярмарку послала. Надо было из урожая кое-что продать, да для хозяйства нужное прикупить, ну, он и поехал. А заночевали с деревенскими мужиками у знакомого старика в избе. Народу там набилось — не счесть. Спали и на кровати, и на полу. Алексею пришлось пристро­иться на коротеньком топчанчике. Ноги, и те распрямить было некуда. Так и промаялся всю ночь. Но главное — не теснота... Опять он среди ночи бубенцовый звон услыхал... Тот самый... Сразу Анюта и вспомнилась. Что там, дома?.. Все ли ладно? А то к чему бы бубенцовый звон?..

Уж через три дня к родному дому подъезжал, хотя все попутчики, деревенские мужики, еще на ярмарке развлекались, по домам не возвращались. И хорошо Алексей сделал, что до сроку домой приехал, потому как на следующий день, ближе к полудню, нагрянула к ним в избу гостья...

Алексей, как из окна ее одёжу увидал — сердцем обмер: уж не мачеха ли за Анютой прикатила? Только барынька в дом вошла вовсе не та. Другая. А как рот свой отворила да с хозяевами заговорила — у Алексея сердце вовсе с булавочную головку стало, так от страха сжалось. Сваха это была!..

Языком сваха та кружева плела, но по всему было видно: паутину свою для Анюты ткала. Привез сваху на телеге парень один деревенский. Парень как парень. Только ежели ты простой возница — чего тебе в избу хозяйскую просить­ся? Чего этот парень тут не видал? А тот парень в избу вошел и возле порога встал, а вон не выходит. По взглядам да по свахиным кивкам Алексей враз сообразил: не простой этот парень был, не сторонний. Может, даже сам жених девку повидать да послушать прикатил.

Ну, Алексей-то не столько на парня глядел, сколько к Анютке приглядывал­ся. Как она-то?.. Неужто, согласие даст? А жених? А что жених? Такая красави­ца кому не понравится? И волосом густа, и лицом бела, и бровями заманчива.

Матушка себя со свахой нежданной мудро повела: ничего не обещала, никого не украшала, никого перед ней не расхваливала. Слушала мать свахины байки да помалкивала, а глазами за Анюткой поглядывала. А когда уж молчать стало ни к чему, прямо сказала:

—   Я девку неволить не стану!.. Хочет — пусть сама скажет. А нет — и суда нет!.. Я ей — не мать родная, чтобы ее волей командовать.

Алексей ответа Анюты с трепетом душевным ждал: что она скажет, чем отве­тит? А та ленту в косе поправила, сарафан осклабила да и отвечает:

—   Спасибо, гостья дорогая, что меня приметила да вниманием отметила. Только... Только молода я еще замуж идти. Может, через годок-другой?.. А те­перь простите великодушно, меня работа ждет...

И ушла Анюта к себе за занавесочку... Гостья помялась-помялась да из избы и вымелась. И парень тот, что возницей прикинулся, тоже вслед за свахой вы­мелся. А перед глазами Алексея все Анюта стояла: видел он, не свахе, а ему, Алексею, она говорила, на него глазами глядела, когда жениху отказывала.

Вечером того же дня решил Алексей это дело кончать. Ну, сколько же можно под таким страхом проживать? А вдруг да другие женихи посватают? Ведь может девка и не устоять. Оттого и позвал он и матушку и Анюту к столу для серьезного разговору.

—  Анюта!.. Ты сегодня про свои года сказала... Неужто, ты так молода, что замуж пойти не смогла?..

—   Так девичьи года — для свахи важная отговорка! — Возразила Анюта и улыбнулась. — У девки года скоро бегут, не успеешь оглянуться — минуют. Кабы не пришлось другую выдумку в ход пускать: стара, мол, годы замуж идти не велят!?. Ты-то, Алексей, меня сватать не хотел?..

—  А ты бы за меня замуж пошла? — Спросил Алексей, а сам дыхом замер.

—  Так ты не зовешь?!. — Вздохнула Анюта и опустила глаза.

—   Анюта, выходи за меня!.. — С дрожью в голосе промолвил Алексей и увидал в ответ счастливую улыбку на девичьем лице. — А ты, матушка, нас благослови!.. А то, кабы опять не услыхать бубенцы?!. — Закончил свой разговор Алексей как-то чудно. Про какие бубенцы разговор-то идет?..

А уж в третий раз услыхал Алексей бубенцовый тот звон не во сне — наяву. Звенел знакомый бубенец, когда он Анюту вез под венец. Короткова Людмила Дмитриевна Орехово-Зуево педагогическая сказка детям, читать текст рассказа короткова сказка читать скачать текст