http://narod.ru/disk/20783547000/Desktop.rar.html
англ
kys.rar
frai_stiven.zip
методика.rar
суббота, 15 мая 2010 г.
вторник, 11 мая 2010 г.
странное. линор. говорят
- … с самого начала казалось, что это плохая идея, но там написано: «…вынуть животное и поступить с ним по своему усмотрению.» Я даже не думал ничего про усмотрение. Ну, выпущу, например. Если бы я жил один, я бы так и жил, но когда год ребенку, а они там бегают, продукты, все. Мы ее и купили. Это такая коробка, все внутри липкое, как для мух, - как на бумаге для мух, против мух, - но поплотнее. Я потрогал пальцем, Лена говорит: не суй палец, - я действительно еле его отодрал. Прямо сильная такая штука. И вот мы поставили ее на ночь, легли, Ленка вроде спит, а я что-то не сплю. Думаю – там на кухне яблоки, жарко так, надо в холодильник яблоки, а то утром будет квеч. Иду и даже вроде забыл про ту штуку, и вдруг слышу такое – иии! Ииии! Ииии! И я стою, как в кино, под стенкой, у меня все бум-бум! – и я боюсь за стенку завернуть. Как будто там черт знает что. Стою весь мокрый, как мышь. Да что, думаю, такре, мне сорок лет! Я захожу, а она там. Там такая крышка картонная, я поднимаю, а она так боком к стенке, одна лапа на весу, а три к полу. И все внутри в шерстке и в крови, и она в крови. Я как заорал. Дальше прибежала Ленка, я говорю: я ее брать не буду, а она взяла, говорит мне: подержи мешок. Мы ее посадили в мешок для мусора, белый, и я ее понес на мусорник. А в Иерусалиме знаете, как? Там мусорники в таком специальном подъездике, в подъезде в решеткой. Она запирается, а я этот мешок вот так несу перед собой на вытянутой руке, а она там… И кричит. И тут я ключи уронил. Воняет, все такое. Я начинаю искать, и положить этот мешок не могу, правой рукой так по земле, а там воняет. И вдруг на меня фары и они мне в рупор говорят: «Господин, не двигаться». Я медленно-медленно так встаю, а она же дергается! Я отвожу руку, а они мне: «Руки за голову!» Ну, думаю, все, ничего не поделаешь. Завожу это пакет за голову, и тут она его прорвала! И мне на шею, и как по мне побежит! Я как заорал, как подпрыгнул! И тут у меня за спиной: бабаааах! Это она в воздух выстрелила. Я стою, она подходит сзади и говорит: «Что у Вас в пакете?» Я говорю: «Ничего, ничего, просто кровь». Ну и... Да какая разница, чем кончилось? Тут важно, с чего началось, понимаешь? Я же еще и ключи уронил... А Ленка мне утром в машине говорит: «Между прочим, у нас на балконе голуби стали гнезда вить, надо что-то делать.» Понимаешь, да? Так что про естественный отбор ты студентам своим рассказывай, а мне не надо.
***
- …самый страшный сон в моей жизни. Вообще. Я чуть не сдох. Я был наблюдателем, смотрел на все снаружи, что, как мы понимаем, еще страшнее. Не мультик, но такое, довольно условное повествование. Там девочка и мальчик режут друг друга ножом и едят. Это пиздец как страшно. Причем это-то как раз не условно, – кровь, дико больно, они кричат, и я все это чувствую, пиздец. И они запихивают в рот куски… Вообще. И в какой-то момент девочка вырывает у мальчика глаз и запихивает себе в рот. Кровь, все такое. И не может его проглотить, пытается и не может, и этот глаз катается у нее во рту. Госссподи. И я – ну, то есть он, но его глазом я, - вот он этим глазом вдруг видит, наконец, что у нее в голове. И вся голова у нее, оказывается. набита такими… как бумажечками, вся-вся-вся. И на бумажечках знаешь, что? «Вильгельмина фон Дюссельдорф», «Фредерика ле Перуа-Роже», «Жасмина Лаклемент»… И все это – имена, как ее бы звали, если бы она была графиней и вышла замуж за принца.
***
- … потому что Господь исполнит любое желание, если у тебя чистые помыслы. Меня бабушка научила – всегда надо желать людям хорошее, даже если что-то происходит, что угодно. Это работает, серьезно. Вот например, когда эта сука сказала, что я бледная, потому что наркоманка, я решила: нет, я не буду это самое. Вот не буду и не буду. Я что сделала? Я вечером помолилась хорошо-хорошо, сказала: «Господи! Ниспошли здравия всем моим друзьям и знакомым!» И на следующее утро эту сука свалилась с лестницы и убилась насмерть.
***
- ...сначала и руки на себя наложить хотел, и все, а потом время шло-шло, и я такое понял... Сейчас в этом даже признаться грех, я знаю, что грех, но я тебе скажу: никогда я ее на самом деле не любил. Не смотри на меня так, я пьяный, дай скажу. Не любил - и все. Потому что любить - это знаешь, что? У меня папу машина сбила, когда мне было шесть лет. Они с матерью так ругались, ты не представляешь себе. Такое он творил... Он и выгонял нас, и орали, и вещи таскал, и это самое. И руки иногда это... До такого ее доводил... Ужас. Так вот, его когда с улицы принесли, люди стоят, все такое, - так вот мама кричала: "Наконец ты, подонок, сдох!" , "Наконец ты, подонок, сдох!", и ногами его, ногами... А сама плааааачет. Плаааачет. Я же все понимал ты что думаешь, мне шесть лет было, а я уже понимал. А у меня такой любви и не было никогда. Пока все это.... не случилось, я и не знал даже.
***
- …самый страшный сон в моей жизни. Вообще. Я чуть не сдох. Я был наблюдателем, смотрел на все снаружи, что, как мы понимаем, еще страшнее. Не мультик, но такое, довольно условное повествование. Там девочка и мальчик режут друг друга ножом и едят. Это пиздец как страшно. Причем это-то как раз не условно, – кровь, дико больно, они кричат, и я все это чувствую, пиздец. И они запихивают в рот куски… Вообще. И в какой-то момент девочка вырывает у мальчика глаз и запихивает себе в рот. Кровь, все такое. И не может его проглотить, пытается и не может, и этот глаз катается у нее во рту. Госссподи. И я – ну, то есть он, но его глазом я, - вот он этим глазом вдруг видит, наконец, что у нее в голове. И вся голова у нее, оказывается. набита такими… как бумажечками, вся-вся-вся. И на бумажечках знаешь, что? «Вильгельмина фон Дюссельдорф», «Фредерика ле Перуа-Роже», «Жасмина Лаклемент»… И все это – имена, как ее бы звали, если бы она была графиней и вышла замуж за принца.
***
- … потому что Господь исполнит любое желание, если у тебя чистые помыслы. Меня бабушка научила – всегда надо желать людям хорошее, даже если что-то происходит, что угодно. Это работает, серьезно. Вот например, когда эта сука сказала, что я бледная, потому что наркоманка, я решила: нет, я не буду это самое. Вот не буду и не буду. Я что сделала? Я вечером помолилась хорошо-хорошо, сказала: «Господи! Ниспошли здравия всем моим друзьям и знакомым!» И на следующее утро эту сука свалилась с лестницы и убилась насмерть.
***
- ...сначала и руки на себя наложить хотел, и все, а потом время шло-шло, и я такое понял... Сейчас в этом даже признаться грех, я знаю, что грех, но я тебе скажу: никогда я ее на самом деле не любил. Не смотри на меня так, я пьяный, дай скажу. Не любил - и все. Потому что любить - это знаешь, что? У меня папу машина сбила, когда мне было шесть лет. Они с матерью так ругались, ты не представляешь себе. Такое он творил... Он и выгонял нас, и орали, и вещи таскал, и это самое. И руки иногда это... До такого ее доводил... Ужас. Так вот, его когда с улицы принесли, люди стоят, все такое, - так вот мама кричала: "Наконец ты, подонок, сдох!" , "Наконец ты, подонок, сдох!", и ногами его, ногами... А сама плааааачет. Плаааачет. Я же все понимал ты что думаешь, мне шесть лет было, а я уже понимал. А у меня такой любви и не было никогда. Пока все это.... не случилось, я и не знал даже.
воскресенье, 2 мая 2010 г.
то, что трогает. линор
Узелок
Она решила, что расскажет все Катрине завтра за завтраком. Потом решила, что расскажет ей в понедельник, перед тем, как отправит в школу, чтобы девочке было, чем отвлечься. Потом решила, что не расскажет вообще, - скажет, что все в порядке, и расскажет правду только через месяц или два, когда уже не будет выбора. На этом решении она остановилась.
Дверь в квартиру она открывала в три толчка, не дыша, так, чтобы не скрипнуло, но Катрина все равно не спала, поднялась с дивана ей навстречу, шлепнулся на ковер пульт от телевизора. Тогда она улыбнулась изо всех сил.
- Прости, что я не позвонила, - сказала она, - не мать прямо, а ехидна. Но я думала, ты где-то бегаешь.
- Нет, - сказала Катрина, - нет, я тут.
- Прекрасно, - сказала она. – Все прекрасно. Все прекрасно, представляешь себе? Это было просто уплотнение, узелок.
- Узелок, - сказала Катрина.
- Узелок, - сказала она, - просто уплотнение. На радостях пошла в кино, представляешь.
- Что смотрела? – спросила Катрина, приседая за пультом, но все равно не отводя глаз.
Она чуть не зарычала сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы.
- Некоторым, - сказала она строго, - давно пора спать. Некоторых я завтра в семь пятнадцать силком не подниму. Что некоторые думают по этому поводу?
- Слушай, - сказала Катрина, - Дай мне эту юбку на завтра, а?
- В траве сидеть не будешь? – спросила она с напускным недоверием.
- В какой траве, - сказала Катрина тоскливо, - семь уроков и реферат.
Тогда она выбралась из юбки, сунула ее в руки дочери, неловко прижала дочь к себе – сильно, всем телом, как когда той было лет пять или шесть, - и быстро ушла в спальню. И пока она пыталась унять лютый озноб, лежа под ледяным одеялом в наваливающейся сверху слепой темноте, дочь в соседней комнате смотрела, не отрываясь, на бахрому юбки, завязанную по всему переднему краю в кривые, дерганные, перепутанные узлы, и не хотела ничего понимать, и уже все понимала.
Их не бывает
- А может быыыыть, - сказала она загадочным голосом, - она пряаааачется… Под кроватью?!
Тут она резко откинула в сторону плед и глянула вниз, но под кроватью Настюхи не было.
- А может быыыыть, - сказала она (будильник в виде Багс-Банни показывал без пяти шесть, через пять минут надо было пойти на кухню проведать духовку), - она пряаааачется… За занавеской?
За занавеской Настюхи тоже не было: что-то, а играть в прятки ее Козявочка умела. Она закрыла окно, - вообще-то Козявке было запрещено открывать его без спросу, кое-кому сегодня влетит.
- А мооооожет быть, - сказала она тоном человека, которого посетила гениальная мысль, - мооожет быть, она сидит за ящиком с игрушками?!
За ящиком с игрушками сидел пропавший три дня назад плюшевый бегемот, а больше никого, но где-то неподалеку раздалось тоненькое-тоненькое хихикание. Тут она вспомнила, что духовка духовкой, а надо еще позвонить Алене, чтобы они захватили с собой большую салатницу. С игрой пора было заканчивать. Она села на край кроватки.
- Нет, - сказала она печально, - я сдаюсь. Где же моя Козявочка?
"И в комнате до их прихода надо бы хорошенько убрать", - подумала она, рассматривая валяющийся на полу потоптанный альбом для рисования.
- Может быть, - сказала она, - моя Козявочка сбежала в Африку?
В комнате было тихо-тихо, ни шороха, ни единого звука.
- Может быть, - сказала она, - моя Козявочка уехала в кругосветное путешествие?
Тихо.
- Может быть, - сказала она, потихоньку теряя терпение, - мою Козявочку утащили к себе феи?
И тут она увидела на полу, под самым подоконником, крошечный, размером с мизинец, остроносый кожаный башмачок, и закричала так, что Настюха с грохотом вывалилась из шкафа и тоже уставилась на этот кукольный башмачок в глубоком недоумении, - потом на маму, потом на кое-как раздетую с вечера куклу Сесилию, потом опять на маму.
Еще нет
Провожающих уже попросили выйти из вагонов, она меленько обцеловала его – глаза, щеки, подбородок, а потом неожиданно ткнулась губами ему в ладонь, и он сухо бормотал: "Ну что ты, ну что ты, я через неделю же вернусь", обнял ее, зацепившись за волосы пуговицей на рукаве пальто. Она быстро пошла к двери, он не стал смотреть в окно, сглотнул ком и вошел в купе, и прямо следом за ним вошел сосед, невыразительный человек в точно таком же пальто, как у него.
Они поздоровались, сосед сразу сел на свою полку и принялся шуршать любезно разложенными по столу дорожными журналами, а он решил приготовиться ко сну и принялся рыться в сумке. В плоский внутренний карман можно было не заглядывать, - там лежал пакет с выписками, рентгенами, томограмамми, всем, всем. Он расстегнул маленькое боковое отделение и достал теплые носки. Глупо было тащить с собой два спортивных костюма, но он тащил, потому что чувствовал, что не может провести ночи в поезде в том, новом, сине-черном костюме, к котором он еще и належится, и находится, и належится… Он вытащил другой костюм, - старый, домашний, коричневый, и обернулся на соседа – ловко ли переодеваться при нем?
Сосед как раз стоял спиной, - склонился над собственной сумкой, порылся в ней и плюхнул на столик старый коричневый спортивный костюм. За этим костюмом последовал другой, сине-черный, с еще не срезанным ценником, и теплые серые носки. Стыдливые комочки синих трусов были на минуту рассыпаны по полке и тут же спрятаны обратно (он подавил желание оттянуть пояс собственных брюк и посмотреть вниз, он и так отлично помнил, что там надето). Остальное заслоняла спина соседа. Он вытянул шею, как мог, увидел аккуратно сложенное зеленое полотенце, торчащее из бокового кармана сумки, и свежекупленный том "Марсианских хроник" в бумажной обложке (пока они пытались говорить о чем-нибудь веселом на перроне, Наташа колупала ценник – и отколупала, и теперь липкий прямоугольник на обложке обязательно превратится в отвратительное грязное пятно.)
Тогда он вышел из купе в коридор и, дрожа в такт тронувшемуся с места поезду, тщательно ощупал себя, - руки, лицо, грудь. Но нет, он был еще жив.
Она решила, что расскажет все Катрине завтра за завтраком. Потом решила, что расскажет ей в понедельник, перед тем, как отправит в школу, чтобы девочке было, чем отвлечься. Потом решила, что не расскажет вообще, - скажет, что все в порядке, и расскажет правду только через месяц или два, когда уже не будет выбора. На этом решении она остановилась.
Дверь в квартиру она открывала в три толчка, не дыша, так, чтобы не скрипнуло, но Катрина все равно не спала, поднялась с дивана ей навстречу, шлепнулся на ковер пульт от телевизора. Тогда она улыбнулась изо всех сил.
- Прости, что я не позвонила, - сказала она, - не мать прямо, а ехидна. Но я думала, ты где-то бегаешь.
- Нет, - сказала Катрина, - нет, я тут.
- Прекрасно, - сказала она. – Все прекрасно. Все прекрасно, представляешь себе? Это было просто уплотнение, узелок.
- Узелок, - сказала Катрина.
- Узелок, - сказала она, - просто уплотнение. На радостях пошла в кино, представляешь.
- Что смотрела? – спросила Катрина, приседая за пультом, но все равно не отводя глаз.
Она чуть не зарычала сквозь оскаленные в счастливой улыбке зубы.
- Некоторым, - сказала она строго, - давно пора спать. Некоторых я завтра в семь пятнадцать силком не подниму. Что некоторые думают по этому поводу?
- Слушай, - сказала Катрина, - Дай мне эту юбку на завтра, а?
- В траве сидеть не будешь? – спросила она с напускным недоверием.
- В какой траве, - сказала Катрина тоскливо, - семь уроков и реферат.
Тогда она выбралась из юбки, сунула ее в руки дочери, неловко прижала дочь к себе – сильно, всем телом, как когда той было лет пять или шесть, - и быстро ушла в спальню. И пока она пыталась унять лютый озноб, лежа под ледяным одеялом в наваливающейся сверху слепой темноте, дочь в соседней комнате смотрела, не отрываясь, на бахрому юбки, завязанную по всему переднему краю в кривые, дерганные, перепутанные узлы, и не хотела ничего понимать, и уже все понимала.
Их не бывает
- А может быыыыть, - сказала она загадочным голосом, - она пряаааачется… Под кроватью?!
Тут она резко откинула в сторону плед и глянула вниз, но под кроватью Настюхи не было.
- А может быыыыть, - сказала она (будильник в виде Багс-Банни показывал без пяти шесть, через пять минут надо было пойти на кухню проведать духовку), - она пряаааачется… За занавеской?
За занавеской Настюхи тоже не было: что-то, а играть в прятки ее Козявочка умела. Она закрыла окно, - вообще-то Козявке было запрещено открывать его без спросу, кое-кому сегодня влетит.
- А мооооожет быть, - сказала она тоном человека, которого посетила гениальная мысль, - мооожет быть, она сидит за ящиком с игрушками?!
За ящиком с игрушками сидел пропавший три дня назад плюшевый бегемот, а больше никого, но где-то неподалеку раздалось тоненькое-тоненькое хихикание. Тут она вспомнила, что духовка духовкой, а надо еще позвонить Алене, чтобы они захватили с собой большую салатницу. С игрой пора было заканчивать. Она села на край кроватки.
- Нет, - сказала она печально, - я сдаюсь. Где же моя Козявочка?
"И в комнате до их прихода надо бы хорошенько убрать", - подумала она, рассматривая валяющийся на полу потоптанный альбом для рисования.
- Может быть, - сказала она, - моя Козявочка сбежала в Африку?
В комнате было тихо-тихо, ни шороха, ни единого звука.
- Может быть, - сказала она, - моя Козявочка уехала в кругосветное путешествие?
Тихо.
- Может быть, - сказала она, потихоньку теряя терпение, - мою Козявочку утащили к себе феи?
И тут она увидела на полу, под самым подоконником, крошечный, размером с мизинец, остроносый кожаный башмачок, и закричала так, что Настюха с грохотом вывалилась из шкафа и тоже уставилась на этот кукольный башмачок в глубоком недоумении, - потом на маму, потом на кое-как раздетую с вечера куклу Сесилию, потом опять на маму.
Еще нет
Провожающих уже попросили выйти из вагонов, она меленько обцеловала его – глаза, щеки, подбородок, а потом неожиданно ткнулась губами ему в ладонь, и он сухо бормотал: "Ну что ты, ну что ты, я через неделю же вернусь", обнял ее, зацепившись за волосы пуговицей на рукаве пальто. Она быстро пошла к двери, он не стал смотреть в окно, сглотнул ком и вошел в купе, и прямо следом за ним вошел сосед, невыразительный человек в точно таком же пальто, как у него.
Они поздоровались, сосед сразу сел на свою полку и принялся шуршать любезно разложенными по столу дорожными журналами, а он решил приготовиться ко сну и принялся рыться в сумке. В плоский внутренний карман можно было не заглядывать, - там лежал пакет с выписками, рентгенами, томограмамми, всем, всем. Он расстегнул маленькое боковое отделение и достал теплые носки. Глупо было тащить с собой два спортивных костюма, но он тащил, потому что чувствовал, что не может провести ночи в поезде в том, новом, сине-черном костюме, к котором он еще и належится, и находится, и належится… Он вытащил другой костюм, - старый, домашний, коричневый, и обернулся на соседа – ловко ли переодеваться при нем?
Сосед как раз стоял спиной, - склонился над собственной сумкой, порылся в ней и плюхнул на столик старый коричневый спортивный костюм. За этим костюмом последовал другой, сине-черный, с еще не срезанным ценником, и теплые серые носки. Стыдливые комочки синих трусов были на минуту рассыпаны по полке и тут же спрятаны обратно (он подавил желание оттянуть пояс собственных брюк и посмотреть вниз, он и так отлично помнил, что там надето). Остальное заслоняла спина соседа. Он вытянул шею, как мог, увидел аккуратно сложенное зеленое полотенце, торчащее из бокового кармана сумки, и свежекупленный том "Марсианских хроник" в бумажной обложке (пока они пытались говорить о чем-нибудь веселом на перроне, Наташа колупала ценник – и отколупала, и теперь липкий прямоугольник на обложке обязательно превратится в отвратительное грязное пятно.)
Тогда он вышел из купе в коридор и, дрожа в такт тронувшемуся с места поезду, тщательно ощупал себя, - руки, лицо, грудь. Но нет, он был еще жив.
суббота, 1 мая 2010 г.
отчасти. исуоренять и культивировать разум
Продолжение о говнистом сынульке [Apr. 12th, 2010|03:37 am]
И жен он выбирает таких. Жертвочек. Тех, кто легко верит, что виновата, тех, кто привык быть виноватой с детства. Ему надо сгружать свою вину перед мамочкой на постороний объект, или проецировать маму на жену -- он так и называет спутниц жизни -- "мать", "давай, мать" -- и возвращать ей свою вечную вину.
Кто хорошо подходит на эту роль? Только те, кто сами привыкли с детства быть во всем виноватыми. Козлицы отпущения.
У обеих его жен -- официальной, отвергающей и фактической, любящей, заботящейся -- были матери-садистки. Первую жену мать в детстве загоняла под диван. И в юности выгнала из дома, довела до ревмокардита. Во взрослом возрасте -- отвергающая: "что ты за мудака себе нашла". Дети привозят цветы -- "что за гадость". А дочь стоит и моет посуду на кухне садистки. Вторая жена -- та же самая история, практически -- под копирку.
Первую -- мать загоняла под диван, второй мать-садистка не разрешала ночью вставать в туалет -- мол, слишком громко топаешь под коридору, спать мешаешь. То же садисткое отношение к здоровью -- не смей кашлять, ты мне мешаешь. Тоже и в те же пятнадцать лет выгнали из дома, те же проблемы со здоровьем, осложнения на сердце, слабая кардиология. Из первой мать-пианистка делала пианистку и таки сделала, пусть бы и учительницу музыки в гарнизонном ДК, хотя надо было ли ей становится пианисткой, непонятно -- так хотела мать, а девочка старалась ей понравиться.
И из второй жены тоже делали пианистку, даже до диплома первой степени довели, но потом срочно стали делать математика, -- садистичная мать была математиком и была согласна хоть капельку признавать дочь дочерью, только когда та на нее похожа. И дочери приходилось становится похожей на мать. Иначе грозило полнейшее сиротство.
У обеих жен были слабые отцы, не способные их защитить от фурии-матери. И оба отца с фурией-матерью жили. Это удобно жить с фурией, если она берет на себя ответственность за все. Есть тип мужчин, которые прилепляются именно к таким.
"Если б ты знала, какой человек был Герман Федорович!", -- восклицал инфантильный, неразделенный пятидесятилетний мальчик, когда рассказывал об умершем тесте.
Я хорошо помню начало этого эпизода, - это, тык-скыть, из последнего. Я помню, как у меня закипела в жилах кровь. Помню жуткий взрыв в грудине -- я помню, что могла и хотела его убить. А потом ярость моя достигла такого градуса, что я перестала помнить что-либо вообще. Гайд-парк, полицейские, соседи -- ничего не существовало. Все существо мое застил гнев. Меня колбаснуло так, проснулся Мейфер, Бейзвотер и Марбл арч. Я пробовала смешать любимого с газоном, я пыталась ухватить его за шкирку и -- одновременно -- забить ногами.
Слушай, ты, гнида! -- орала я, -- ты не просто не мужик, ты -- не человек, ты -- животное! Садистка издевается над ребенком, загоняет девочку под диван, унижает и всю жизнь мучит, все это происходит на глазах у твоего Германа Фееееедоровича, который, оказывается, неебаццо какой клевый чувак?!! Охуительный чувак -- при нем всю жизнь мучат его дочь, а он не делает ничего, чтобы ее защитить!!! Практически - потворствует мучительнице! И твой поганый язык поворачивается назвать его -- человеком? Существо, которое позволяет загонять под диван своего ребенка -- это человек?!!! Это животное в свое время не защитило ТВОЮ ЖЕНЩИНУ, позволило изнасиловать ее душу, и ты еще смеешь не презирать его?!!
Меня трясло, меня заклинило, я вся была бешенством и яростью. Я уверена, я точно знаю, что существо, позволяющее фурии-матери мучить ребенка, существо, не дающее отпора мучительнице -- такое же говно, как она сама. Может, даже и худшее, потому что говно -- трусливое. Ею водит бес, злоба, а им -- трусость. Вот это я имею ввиду, когда говорю, что мужская слабость -- преступна.
Мой отец почти никогда не вступался за меня, когда мать распоясывалась и давала волю своей распущенной психопатии. Лет до двенадцати он был ее молчаливым сообщником, тихо объяснял мне, что я сама виновата. Ну, вот когда я, очень близорукая и плохо координированная девочка, теряла иголку, -- я училась шить, иголка падала на паркет, и заваливалась в щель, я не могла увидеть, куда, и мать орала: "Месяц за это гулять не пойдешь!", так вот отец тихо объяснял: "Понимаешь, иголка могла упать на диван, попасть к нам в кровь, в кровеносное русло...", как бы -- подтверждал, что наказание заслуженно, что мать - права. Потом объяснить становилось все труднее -- психопаты, которых не ставят на место обыкновенно распускаются, и тогда отец униженно просил, канючил: "Ну нельзя же человека так унижать. Нельзя называть паршивой идиотиной из-за того, что она пробку взяла посмотреть... Ну, пожалуйста, давай разведемся, я заберу ее к себе, а ты с Надей жить будешь, раз ты уже не можешь себя сдерживать... "
Когда я рассказывала об этом Коле, а было это за год до знаменитого "какой человек был Герман Федорович!", меня уже тогда неприятно поразила его реакция. "Да, похоже, отец был неплохим человеком, а вот мать...." Как же, подумала я, неплохой человек может не вмешаться, когда обижают слабых? Но ссориться не хотелось, я как-то приняла на себя его семейный запрет: "Не смей выражать искренние чувства. Всегда ври в выражениях, путай следы, но никогда не выражай ничего напрямую". И потому я отключилась и выбрала забыть этот неприятно царапнувший нюанс... Это уже потом, когда я стала работать над собой, когда я сказала себе и ему, что буду выражать все, что чувствую и - главное -- все как чувствую, уже потом это прорвалось на пресловутом тесте ГерманФедоровиче, вот таком мужике.
Возвращаюсь к нашему барану, однако. Не отделенный от мамы мальчик тихо просил жену-рабовладелицу не издеваться над ребенком. А надо было -- быть мужчиной. А быть мужчиной это ебошить садистку в табло. Ногой. Со словами: "Еще раз ты оскорбишь, унизишь или обидешь мою дочку, -- останешься уродом на всю жизнь. Я может и сяду, но выйду и тебя окончательно добью. Поняла, тварь?".
Но так ведут себя мужчины. Инфантильное говно живет с фурией и при его пассивном попустительстве происходит семейное насилие. Инфантильному говну легко быть хорошим, -- все зло и вся ответственность на его фурии. Как говорила про моего горе-папашу соседка по коммуналке Валя: "И почему у хороших мужиков такие жены?" Почему? Валя, я уже выросла и я тебе объясню, почему. Потому, что эти "хорошие мужики" на самом деле -- говнистые сынульки, которым удобно не вырастать, не отделяться от мамочки, а хорошими они притворяются до первой трудности, до первого лобового столкновения с ответственностью.
http://becky-sharpe.livejournal.com/745227.html
И жен он выбирает таких. Жертвочек. Тех, кто легко верит, что виновата, тех, кто привык быть виноватой с детства. Ему надо сгружать свою вину перед мамочкой на постороний объект, или проецировать маму на жену -- он так и называет спутниц жизни -- "мать", "давай, мать" -- и возвращать ей свою вечную вину.
Кто хорошо подходит на эту роль? Только те, кто сами привыкли с детства быть во всем виноватыми. Козлицы отпущения.
У обеих его жен -- официальной, отвергающей и фактической, любящей, заботящейся -- были матери-садистки. Первую жену мать в детстве загоняла под диван. И в юности выгнала из дома, довела до ревмокардита. Во взрослом возрасте -- отвергающая: "что ты за мудака себе нашла". Дети привозят цветы -- "что за гадость". А дочь стоит и моет посуду на кухне садистки. Вторая жена -- та же самая история, практически -- под копирку.
Первую -- мать загоняла под диван, второй мать-садистка не разрешала ночью вставать в туалет -- мол, слишком громко топаешь под коридору, спать мешаешь. То же садисткое отношение к здоровью -- не смей кашлять, ты мне мешаешь. Тоже и в те же пятнадцать лет выгнали из дома, те же проблемы со здоровьем, осложнения на сердце, слабая кардиология. Из первой мать-пианистка делала пианистку и таки сделала, пусть бы и учительницу музыки в гарнизонном ДК, хотя надо было ли ей становится пианисткой, непонятно -- так хотела мать, а девочка старалась ей понравиться.
И из второй жены тоже делали пианистку, даже до диплома первой степени довели, но потом срочно стали делать математика, -- садистичная мать была математиком и была согласна хоть капельку признавать дочь дочерью, только когда та на нее похожа. И дочери приходилось становится похожей на мать. Иначе грозило полнейшее сиротство.
У обеих жен были слабые отцы, не способные их защитить от фурии-матери. И оба отца с фурией-матерью жили. Это удобно жить с фурией, если она берет на себя ответственность за все. Есть тип мужчин, которые прилепляются именно к таким.
"Если б ты знала, какой человек был Герман Федорович!", -- восклицал инфантильный, неразделенный пятидесятилетний мальчик, когда рассказывал об умершем тесте.
Я хорошо помню начало этого эпизода, - это, тык-скыть, из последнего. Я помню, как у меня закипела в жилах кровь. Помню жуткий взрыв в грудине -- я помню, что могла и хотела его убить. А потом ярость моя достигла такого градуса, что я перестала помнить что-либо вообще. Гайд-парк, полицейские, соседи -- ничего не существовало. Все существо мое застил гнев. Меня колбаснуло так, проснулся Мейфер, Бейзвотер и Марбл арч. Я пробовала смешать любимого с газоном, я пыталась ухватить его за шкирку и -- одновременно -- забить ногами.
Слушай, ты, гнида! -- орала я, -- ты не просто не мужик, ты -- не человек, ты -- животное! Садистка издевается над ребенком, загоняет девочку под диван, унижает и всю жизнь мучит, все это происходит на глазах у твоего Германа Фееееедоровича, который, оказывается, неебаццо какой клевый чувак?!! Охуительный чувак -- при нем всю жизнь мучат его дочь, а он не делает ничего, чтобы ее защитить!!! Практически - потворствует мучительнице! И твой поганый язык поворачивается назвать его -- человеком? Существо, которое позволяет загонять под диван своего ребенка -- это человек?!!! Это животное в свое время не защитило ТВОЮ ЖЕНЩИНУ, позволило изнасиловать ее душу, и ты еще смеешь не презирать его?!!
Меня трясло, меня заклинило, я вся была бешенством и яростью. Я уверена, я точно знаю, что существо, позволяющее фурии-матери мучить ребенка, существо, не дающее отпора мучительнице -- такое же говно, как она сама. Может, даже и худшее, потому что говно -- трусливое. Ею водит бес, злоба, а им -- трусость. Вот это я имею ввиду, когда говорю, что мужская слабость -- преступна.
Мой отец почти никогда не вступался за меня, когда мать распоясывалась и давала волю своей распущенной психопатии. Лет до двенадцати он был ее молчаливым сообщником, тихо объяснял мне, что я сама виновата. Ну, вот когда я, очень близорукая и плохо координированная девочка, теряла иголку, -- я училась шить, иголка падала на паркет, и заваливалась в щель, я не могла увидеть, куда, и мать орала: "Месяц за это гулять не пойдешь!", так вот отец тихо объяснял: "Понимаешь, иголка могла упать на диван, попасть к нам в кровь, в кровеносное русло...", как бы -- подтверждал, что наказание заслуженно, что мать - права. Потом объяснить становилось все труднее -- психопаты, которых не ставят на место обыкновенно распускаются, и тогда отец униженно просил, канючил: "Ну нельзя же человека так унижать. Нельзя называть паршивой идиотиной из-за того, что она пробку взяла посмотреть... Ну, пожалуйста, давай разведемся, я заберу ее к себе, а ты с Надей жить будешь, раз ты уже не можешь себя сдерживать... "
Когда я рассказывала об этом Коле, а было это за год до знаменитого "какой человек был Герман Федорович!", меня уже тогда неприятно поразила его реакция. "Да, похоже, отец был неплохим человеком, а вот мать...." Как же, подумала я, неплохой человек может не вмешаться, когда обижают слабых? Но ссориться не хотелось, я как-то приняла на себя его семейный запрет: "Не смей выражать искренние чувства. Всегда ври в выражениях, путай следы, но никогда не выражай ничего напрямую". И потому я отключилась и выбрала забыть этот неприятно царапнувший нюанс... Это уже потом, когда я стала работать над собой, когда я сказала себе и ему, что буду выражать все, что чувствую и - главное -- все как чувствую, уже потом это прорвалось на пресловутом тесте ГерманФедоровиче, вот таком мужике.
Возвращаюсь к нашему барану, однако. Не отделенный от мамы мальчик тихо просил жену-рабовладелицу не издеваться над ребенком. А надо было -- быть мужчиной. А быть мужчиной это ебошить садистку в табло. Ногой. Со словами: "Еще раз ты оскорбишь, унизишь или обидешь мою дочку, -- останешься уродом на всю жизнь. Я может и сяду, но выйду и тебя окончательно добью. Поняла, тварь?".
Но так ведут себя мужчины. Инфантильное говно живет с фурией и при его пассивном попустительстве происходит семейное насилие. Инфантильному говну легко быть хорошим, -- все зло и вся ответственность на его фурии. Как говорила про моего горе-папашу соседка по коммуналке Валя: "И почему у хороших мужиков такие жены?" Почему? Валя, я уже выросла и я тебе объясню, почему. Потому, что эти "хорошие мужики" на самом деле -- говнистые сынульки, которым удобно не вырастать, не отделяться от мамочки, а хорошими они притворяются до первой трудности, до первого лобового столкновения с ответственностью.
http://becky-sharpe.livejournal.com/745227.html
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
